— Чего хочу? — процедил Резико, встал, размахнулся, но Омари был начеку и отпрянул. Потом, вцепившись в волосы противника, рванул его голову вниз и несколько раз ударил коленом в лицо.

Омари отпустил мальчика, отпрыгнул в сторону, чтобы не выпачкаться в крови, Резико рванулся за ним, весь окровавленный, готовый драться еще, но ударить не удалось — Омари снова сбил его с ног. На какое-то время Резико снова ослеп, а когда открыл глаза и увидел небо, еще более потемневшее, угрюмое, чужое и опасное, то испугался своего одиночества, испугался оттого, что не знал, долго ли пролежал без памяти, не знал, где Омари, скрылся или сторожит; он поднял голову и увидел Омари, который ушел довольно далеко, но постоянно оглядывался. Резико обрадовался. Сегодня во второй раз обрадовался, увидев врага. Он встал и потащился за Омари.

Они шли по пустой дороге, окруженные кукурузными полями. Дождя не было, солнце зашло, темнело, и грусть объяла траву и землю. Резико не думал о брате, не жалел его, не было жаль и себя, но чувствовал, что жгучая ненависть не заглушила захлестнувшую его душу боль, когда он избил брата. Кому он теперь мстил? Омари, самому себе? Жизнь часто поворачивает так, что, как бы ты ни бился, ничего не можешь изменить. Резико был не в силах это понять. Но все ополчало его против Омари, и он шел за ним, постепенно нагоняя, и старался собрать все свои силы для новой драки. Наконец Омари надоело спиной ощущать врага, и он остановился.

— Чего ты от меня хочешь, чего ты привязался? — завопил он.

Резико был доволен, что Омари остановился. Теперь появилась возможность догнать его, не расходуя даром силы. Он весь подобрался, медленно, напряженно надвигаясь на Омари.

— Скажи, что тебе от меня надо? — надломленным голосом спрашивал Омари, пятясь. Резико подошел совсем близко, прыгнул, размахнулся, но ударить не смог, Омари успел увернуться. Потом они столкнулись, сплелись и долго били друг друга: Резико молча, с остервенением, Омари — истерически крича. Резико шатало от ударов, но он шел напролом и смотрел врагу в глаза, а того уже мутило от страха и отчаяния; и Резико, худой, избитый, в крови, со спутанными волосами, исцарапанными плечами, но уверовавший в победу, наступал и наступал, несмотря на боль и удары. Они долго били друг друга кулаками, ногами, локтями, головой и наконец оба выдохлись. Усталость приглушила злобу. Враги стояли в двух шагах один от другого, в синяках, тяжело дыша, и смотрели друг на друга исподлобья. Было совсем темно, и ночь в этом пустынном поле была страшна, как последние минуты жизни. Они стояли друг против друга, а вокруг расстилалась нестерпимая темнота.

— Слушай, объясни, что ты от меня хочешь? Что ты прицепился ко мне? — со слезами в голосе спросил наконец Омари.

— Почему ты топил в реке моего брата?

— Какого брата?

— Такого. Рыжика.

— Рыжика?

— Да, Рыжика.

— Я совсем не топил, я просто бросил его в воду.

— Зачем бросил?

— Я не знал, что он твой брат.

— Не знал! А чужого, значит, можно? Я тебя придушу сейчас!

— Кого это ты придушишь, собака?!

— Уверен, что не придушу?

Резико медленно наступал, Омари пятился.

— Я тебе говорю, не доводи меня! — просил Омари, и голос его звучал все отчаяннее. — Отстань, а то убью.

Резико, не слушая, ударил его головой в грудь. Омари пошатнулся, но все-таки успел пнуть Резико ногой и отскочил.

— Отвяжись! — закричал он.

Резико по-прежнему в упор смотрел на него, и ничего нового не выражало его лицо.

— Я не знал, что он твой брат! — вопил Омари.

Резико стоял перед ним чуть пригнувшись, готовый броситься снова.

— Если бы я знал, что он твой брат, я бы его пальцем не тронул! — слезы закипали на глазах у Омари. — Хватит, прости!

— Прощенья просишь, — сказал Резико.

— Да! Прошу! Извини! — всхлипывал Омари. — А то убью, отвяжись!..

— На коленях попросишь, тогда отстану…

— Не встану на колени.

— Встанешь.

— Не встану! — заорал Омари.

— Встанешь, — повторил Резико.

— Не встану, не встану, не встану… Не встану на колени! — кричал Омари и вдруг заплакал. Он бил себя по лицу кулаками и ревел. — Не встану, отстань, отстань, а то убью!

Резико стоял и смотрел. Он понимал, что все кончилось. И удивлялся, что радость не приходила. Наоборот, душа ныла еще сильнее, и он не знал отчего. Так уж случилось, и он не мог понять, что еще делать. Он стоял растерянный и смотрел на ревущего Омари, который бил себя кулаками по лицу и кричал:

— Говорю тебе, отстань!.. Отстань, а то убью!.. Убью, говорю!..

Было темным-темно. Откуда-то издали донесся гудок паровоза, и снова тишина Медленно шел Резико домой, дома его ждали бабушка и маленький брат, которого он утром избил беспричинно, а потом и чужие добавили. Снова гнетущая тяжесть на душе. Победа, одержанная ненавистью, не принесла облегчения. Месть не изменила ничего. Все осталось по-прежнему. От этого щемило душу, и Резико понуро брел в густой темноте. Не совсем ясные, мучительные думы не давали покоя, но пока еще не сознавал Резико, что существует беспричинная несправедливость, когда жизнь иной раз тащит тебя туда, куда тебе не хочется, заставляет делать то, чего бы ты никогда не стал делать по своей воле. И после всего совершенного насильно остается в твоей душе вечная боль, от которой никогда не избавишься. Она будет карать тебя вечно. Поэтому не вреди никому, кто такой же, как ты сам.

Резико был еще ребенком и, конечно, не думал именно так, это ему еще предстояло осмыслить. Не мог он постигнуть сущность того, что его угнетало. Он возвращался домой, а мир вокруг был бескрайний и черный, как безутешная тоска.

Перевод В. Федорова-Циклаури.

Дато так и не заснул до самого утра. Правда, бывало и раньше, когда дед брал его с собой на виноградник и они оставались ночевать в сторожке, что Дато не смыкал глаз до рассвета. Похрапывая во сне, дедушка лежал рядом, а он, завернувшись в бурку, вслушивался в ночные звуки: где-то кричала выпь, пели соловьи, уныло подвывали шакалы, да ветер срывал незрелые плоды дикой груши, и они глухо тукали о землю или крышу сторожки.

Но эта ночь казалась бесконечной, и Дато непривычно ворочался на тахте. Он лежал на балконе, перила и балясины которого были сплошь увиты виноградными лозами, и сквозь просветы в листьях под самой крышей можно было увидеть раскинувшееся над маленьким двориком бескрайнее небо.

Перед вечером Дато долго сидел во дворе, и его несколько раз окликали из дома: чего ты там торчишь, пора, мол, спать, в деревне спать все уже давно легли.

Сперва отправились спать отец с матерью, за ними — дедушка и бабушка, но старики долго не засыпали и о чем-то тихо переговаривались. Дед покашливал, бабушка бранила его: «Говорила тебе: не спи на сырой земле, вот ты и простыл». Дед клялся, что не спал, но бабушка не унималась: «Да как же не спал, когда я сама видела! А еще клянется, бесстыжие твои глаза!»

Вдали прогрохотал ночной поезд, и старики наконец замолкли. Вскоре Дато услышал тихий дедушкин храп. По улице, зажатой с обеих сторон плетнями, прошел пьяный, что-то напевая вполголоса, и разбуженные собаки долго лаяли ему вслед. Потом все смолкло.

Дато лежал на спине, заложив руки под голову, и глядел в небо. Ему казалось удивительным, что он не может заснуть, — вроде бы не о чем и думать, а сна все равно нет…

Прокричали первые петухи. Из комнаты стариков послышалось бормотанье, скрипнула тахта. Это, наверное, бабушка встала и выглянула в окно.

— Светает? — шепотом спросил ее дед.

— Нет еще… Харипарии[23] пока не видать…

Снова раздался скрип. Старики замолчали.