— Брр! Холодно! А тебе?

— И мне.

— Не дай бог простудиться… Да, а который час?

— Скоро десять.

— Вот-вот подойдет поезд, — сказала она с нескрываемой радостью.

— Да…

Когда же он подойдет? Время, оставшееся до прихода поезда, казалось целой вечностью. Он мечтал лишь об одном, чтобы все скорее завершилось, его мучило сознание того, что и она думает об этом же, и он понимал ее и сочувствовал ей. С прибытием поезда она наконец освободится от него, ей не понадобится больше притворяться и играть, она сядет в поезд и уедет, и никто не будет знать о том, что произошло, скоро все кончится, но он все-таки не мог освободиться от всепоглощающего, тяжелого и холодного отчаяния. Железными когтями впивалось в него горькое ощущение позорного поражения. Вот как все закончилось! Оказывается, в течение этих пяти дней он не существовал для этой женщины! Ивлита была не с ним, с отчаянной решимостью шла она к тому далекому двенадцатилетнему мальчику, и Коба был для нее лишь тропинкой на пути к нему — и ничем более. Она так рвалась к своему чистому, первому, проснувшемуся женскому чувству — и добилась-таки своего, — у Кобы не хватило сил остановить этот упрямый, отчаянный марш женщины к прошлому. А он думал, что хватит, думал, что где-то на дне растраченной и растоптанной жизнью души теплилась прежняя сила, которая ждала случая вырваться наружу. Но все оказалось тщетной надеждой, он не жалел об этом и, поскольку внутренне был готов к этому поражению, даже не почувствовал никакой боли и сожаления. Он лишь упрекал себя за то, что прислушался к внутреннему голосу и попытался войти в чужой ему мир, но в нем не оказалось для него места. Коба жил уже другой, привычной, приносящей ему удовлетворение жизнью — и неожиданно ему так захотелось окунуться в нее, что он чуть было не заплакал. Скоро рассветет, до полудня он закончит все оставшиеся дела, пойдет в управление, сдаст отчет и в полдень уже будет в самолете. Как он соскучился по дому, жене и детям. Кто знает, может быть, они потратили уже последние деньги, ведь большую часть он забрал с собой в командировку, а до получки еще целых три дня! Ничего, он сберег немного, они как-нибудь дотянут до получки. А когда получит зарплату, купит огромный арбуз. На базаре арбузы, наверное, уже подешевели. Как он соскучился по своей рабочей комнате и знакомым, привычным лицам сослуживцев, как хочется сесть за свой стол, выдвинуть аккуратные ящики, пересмотреть дела, записи, получить новое задание… Все это начнется с завтрашнего дня, нет, сейчас же, едва остановится поезд, он скинет с себя невыносимый груз.

Он еще издали услышал гудок поезда. Ивлита ускорила шаг.

— Один билет до Самтредиа, — сказала она кассирше и открыла сумку. Коба равнодушно наблюдал за тем, как она вынула маленький кошелек, достала деньги и протянула их кассирше.

Коба вынес чемодан, и они вернулись на перрон. Поезд остановился.

— Я пошла, — сказала Ивлита. — Будь здоров.

Коба кивнул головой.

Она повернулась и пристально посмотрела ему в глаза таким глубоким и пронзительным взглядом, точно пыталась увидеть что-то затаенное в них и запомнить — уже навечно и неизгладимо. «Поцелует», — подумал Коба. Ивлита приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. «Не уезжай! — чуть было не закричал Коба. — Не уезжай! Не оставляй меня здесь. Помоги мне! Помоги!» — но не проронил ни слова, ибо испугался, что она вдруг в самом деле останется.

Ивлита поднялась в вагон, отыскала свободное место, села и облегченно вздохнула. Рано на рассвете она уже приедет в Самтредиа, и если ей повезет с автобусом, совсем скоро окажется дома. Дети еще будут спать. Но муж, наверное, встал, и, войдя в квартиру, она услышит мерное жужжание электробритвы в ванной. Она улыбнулась. А как ей объяснить свое опоздание?.. Вдруг вспомнилось, как стояла она обнаженная перед незнакомым мужчиной. И что же это все-таки было — сон или явь?

Перевод Д. Кондахсазовой.

Из города удавалось добраться только под вечер. Еще с дороги я замечал дедушку. Он обычно сидел под деревом; завидев меня издалека, вставал и тяжело шагал мне навстречу.

— Приехал? — спрашивал он, словно сам не видел.

— Приехал, — отвечал я. Так и происходила наша встреча. Он не целовал, не обнимал меня, только произносил единственное это слово и шел рядом со мной, у калитки пропускал меня вперед, клал мне сзади руку на плечо, и лишь по этому прикосновению я чувствовал, что очень уж он меня любит.

Дедушка Георгий был невероятно большого роста, у него были огромные руки. Всегда гладко выбритый, с чисто вымытыми складками худого, крупно вылепленного, морщинистого лица, он и одевался столь же чисто. Если ему приходилось за чем-либо идти в деревню, он непременно надевал черные, сверкающие сапоги, подпоясывал свой любимый синий китель широким кожаным ремнем и не спеша выходил со двора.

— Интересно знать, кому это ты, старый, хочешь понравиться, а? — смеясь, будто бы в шутку, спрашивала бабушка. Однако очевидно было, что она и впрямь ревнует.

— Да кому уж мне нравиться, это я, чтобы враги лопнули от злости, — с достоинством отвечал дедушка. «Чтобы враги лопнули от злости», — говорил он, хотя на всем белом свете не было у него ни одного врага, кроме Гитлера.

Когда началась война, отец ушел на фронт. Увидав в руках дедушки письмо, мы все бросались к нему, но дедушка не распечатывал конверт прежде, чем усядется на стул посреди комнаты, тогда только он с присущей ему степенностью начинал читать письмо. Четыре года приходили в дом треугольные конверты и согревали всю семью.

Война заканчивалась, когда мы получили последнее письмо. «Целую всех вас», — так начал дедушка чтение и оглядел всех слушателей, словно это он нас приветствовал.

«Очень уж я по вам всем соскучился, родные мои». Я-то знаю, по ком он соскучился, — добавил дедушка и посмотрел на мою мать. Мать смущенно потупилась.

«Как вы там живете, я очень волнуюсь за вас, а сам я тут уже привык слушать, как пули жужжат». Дедушка постучал рукой по колену. «Победа уже близко, папа, скоро будем в Берлине, своими глазами увижу, как будет драпать от нас Гитлер со своей бандой. Обо мне не беспокойтесь, вот вернусь домой, отосплюсь маленько, недельку другую, а потом мы с моим парнишкой нашу развалюху во дворец превратим. Больше писать нет времени, папа, поцелуй всех, маму, Тамро, Романа. Побереги Тамро, она славная девушка, а я обязательно вернусь, я по всем вам так соскучился, что одно это меня домой приведет.

Ваш Тамаз».

Я вскочил, чтобы взять у дедушки письмо.

— Погоди, не спеши, тут еще есть, — сказал дедушка.

«Папа, чуть не забыл, я теперь командир взвода».

— Поглядите-ка на этого сукина сына, взводом командует! — с гордостью сказал дедушка, оглядев всех нас.

Война кончилась. Многие не вернулись в нашу деревню.

Два месяца прошло после окончания войны, когда однажды вечером к нам зашел Макбет, ровесник и друг отца, очень маленький и худой человек. Правой руки у него не было, пустой рукав аккуратно заправлен под ремень, в левой он держал палку, — хромал. Мы все выбежали ему навстречу.

— Ты, Макбет, что ли? — спросил дедушка.

— Кто ж еще, дядя Георгий.

Дедушка обнял Макбета так, что едва не задушил его.

— Вернулся? — спросила бабушка и тоже обняла Макбета.

— Разве не видишь, тетя Тэкле?

— Тебя, дядя Макбет, и раньше-то не очень видно было, а теперь и вовсе…

Мать дала мне подзатыльник вместе с проклятием. Мы вошли в дом.

— Есть у меня для вас приятная новость, — начал Макбет, — хотя, наверно, вы уже знаете.

— Что случилось? — спросила мать.

— Что такое? — повторил дедушка.

— Я Тамаза видел.

— Где?

— Под Берлином.

— Чего ж ты до сих пор молчал?

— Издали ведь не стал бы кричать, дядя Георгий.