— Жив! — закричал кто-то, и тотчас он снова потерял сознание.

Перевод А. Беставашвили.

Семь дней тому назад белолобый тур победил в последней смертельной схватке, и турицы признали его своим повелителем.

Четыре года дрался Белолобый за первенство, четыре года ждал он этого дня.

Там, среди неприступных скал и ледников, во владениях солнца, свой закон; он суров и необорим — первенство или смерть. В пору любви, когда постепенно смолкают призывные крики, стадо туриц принадлежит одному вожаку — другого не существует. Другие либо низвергнуты в пропасть, радуя слетающихся на пир ненасытных стервятников, либо, полуживые, из последних сил держатся на отвесных кручах и уступах скал. А трусы, те, что уступили поле боя, изгоями бродят по горам, и ветер, пахнущий турицами, мутит им кровь и дурманит головы.

Четыре осени гремели на вершинах рога Белолобого, четыре осени равнодушные бездны и скалы внимали и вторили их самоотверженному грому — бою во имя жизни, во имя любви и потомства. Четыре года судьба Белолобого висела на волоске. И все для того, чтобы высоко среди орлиных гнезд множилось его племя.

Еще нет и недели, как Белолобый гордо ступил по ослепительной белизне во владения солнца Он властвует. Природа благоволит к нему. Высоко подняв голову, стоит он на гребне скалы, смотрит на солнце. Потом переводит взгляд вниз и выбирает турицу — ту, что примет и спасет его кровь, его род. Он оставит свое потомство неприступным вершинам. Четырьмя годами самоотверженной и честной борьбы Белолобый завоевал право на это.

Целых одиннадцать месяцев ходили туры по горам дружным стадом. Вместе паслись, вместе пили соленую воду из горных источников. Чутко оберегали друг друга от врагов. Делились соломой, припрятанной в расщелинах и нишах скал горными индейками; спали в тесноте, согревая друг друга теплом своих тел. Но вот ветер гона доносил до них одуряющий запах туриц, и туры теряли покой. Забывалось все: и еда, и дружба, и осторожность. Даже сладчайшая вода горных ключей — вода, ради которой они каждый день рисковали жизнью, не притягивала их более, ибо появлялась новая неутолимая жажда — жажда туриц.

Кричали самки и звали самцов для потомства Кричали самки для любви и боли, для страха и муки. Не было покоя потомку в теле матери, маялся и страдал он ради рождения, дабы в муках явиться на свет и увидеть сверкающее светило.

Бродила и закипала кровь отцов. Ради создания маялся в ней потомок и не находил себе места. Одиннадцать месяцев он спал, одиннадцать месяцев дремал и ждал исхода лета, чтобы с наступлением осени взбунтоваться, восстать, возмутить отцовскую кровь, раздуть жилы, броситься в голову и потребовать рождения и жизни.

Мешалось стадо туров, и, как засуха, как удушье, наступала неутолимая жажда туриц, куда так неудержимо стремился переселиться потомок.

Но не каждый потомок был достоин рождения. Если, явившись на свет, он не сможет взбежать на высоту, недоступную матерому волку, если, уходя от преследования, он не сумеет перенестись через зияющий провал, если ему не покорится высота, какой не достичь пуле охотника, он и не должен являться. Не должен, ибо не сможет спасти род и погубит потомство. Не должен, ибо займет в лоне матери место того, кто утомит волка, перелетит через провал, оставив ни с чем преследователя, и встретит сияющий восход на утесе такой высоты, какой никогда не достичь пуле охотника.

В крови всех туров бунтовал потомок и рвался к жизни, лишая отцов сна и покоя. Тело всех туриц жаждало принять потомство, и эта сладостная и мучительная жажда заставляла их жалобно блеять.

Белолобый родился весной, в пору, когда обновляется мир и молодеет солнце. Высоко над ним, на синем сверкающем небе пылал огненный диск. Он осыпал золотом белые вершины и отражался во влажных от слез глазах матери… И, увидев все это, новорожденный туренок взбрыкнул от нахлынувшей радости, помахал коротеньким хвостиком и слабо заблеял; тем самым он благодарил отца за создание, мать — за рождение, горы — за их серебро, а солнце — за золото, которое оно пригоршнями сыпало на горы. Но только он подпрыгнул, его липкие мягкие копытца скользнули по камню, передние ноги разъехались в стороны, и он ткнулся носом в землю. Не успел он подняться, как на стадо туриц налетели стервятники, норовя сбросить в пропасть новорожденных малышей.

Спустя три дня свою царскую долю затребовал царь птиц, и опять Белолобый чуть не стал жертвой сильных мира сего, опять его жизнь висела на волоске. Долго после этого новорожденный туренок пугался даже пролетающих над стадом горных индеек. Когда горные индейки резким криком давали знать об опасности и стадо сломя голову неслось по кручам в поисках укрытия, бедняге малышу казалось, что у него нет на свете друзей — только мать, горы и солнце.

Друг и недруг нередко похожи как близнецы, и не только новорожденному — даже отягощенному годами нелегко распознать их.

О том, что горные индейки подают сигнал тревоги, Белолобый догадался, когда стадо спустилось в ущелье на водопой к соленому источнику: мать показала сыночку его отражение в зеркале воды, и туренок опять взбрыкнул и подпрыгнул от радости, замахал коротеньким хвостом и заблеял; он благодарил создателя за то, что тот явил его на свет прекрасным туром, а не козявкой, ящерицей или тарантулом. И тут раздался пронзительный крик горной индейки. Турицы шарахнулись и сломя голову бросились вверх по круче. Но где-то раз за разом ударил гром, и несколько туриц валунами сорвались со скалы.

А уцелевшие долго неслись без оглядки, прыгали по уступам, и лишь когда позади осталось девять гор, перепуганное стадо остановилось в изнеможении и кое-как отдышалось. Жалобно заблеяли осиротевшие козлята. Они кидались то к одной турице, то к другой и блеяли, блеяли до наступления сумерек, умоляя горы вернуть им матерей — раз уж вы породили нас, то не дайте погибнуть!..

Всю ночь тыкались они от турицы к турице, выпрашивая сиротскую долю.

Мать Белолобого осталась жива. Белолобый не взбрыкнул от радости, а подскочил высоко как никогда и весело проблеял свою благодарность, но рядом уже стоял тот, кому отныне полагалась половина материнского полного вымени.

Не радуйся гибели ближнего твоего, не радуйся тому, что твой черед еще не настал. В тот злосчастный день Белолобый тоже лишился матери — хотя бы наполовину.

А дни бежали за днями, за опасностью следовали опасности. Следом за весной наступило лето. Потом горы переменили цвет, и пришла осень.

Белолобым овладела какая-то странная необъяснимая тоска. Он чувствовал себя в стаде одиноким, никому не нужным. Более того — его даже оскорбляла близость туриц. Он родился и подрос среди них, и все-таки ему казалось, что его место было не с ними, точно его загнали в чужое стадо, силой оторвав от родного. Чем больше проходило времени, тем настойчивее звал его кто-то очень близкий. Белолобый стал отдаляться от стада. Он избегал даже матери. Его тянуло к кому-то еще более близкому.

В конце концов (он и сам не мог понять как) Белолобому стало казаться, что он уже там, куда его все время тянет. И однажды, когда между вершинами, точно ожившие дебри, выросли рога турьего стада, Белолобый очертя голову бросился к ним; он мчался так, словно после долгой отлучки спешил «домой».

Он услышал голос матери. Замер. Мать не сердилась на него, не укоряла, не приказывала вернуться. В ее голосе звучала то ли боль неизбежности, то ли благословение.

Вожак, стоявший над всеми турами, пронзительно свистнул, но туры не бросились врассыпную, как это случалось с турицами; они подняли головы, осмотрелись и, увидев бегущего к ним со всех ног, выжидающе воззрились на него.

Юный тур остановился перед самцами, отягощенными рогами.

Никто не шелохнулся. Туры повернули головы и посмотрели на вожака, как изваяние окаменевшего на гребне скалы. У вожака дрогнули ноздри. Он медленно обвел взглядом вершины гор и не скоро соизволил опустить свой взор. Белолобый хотел приблизиться к нему и попросить разрешения следовать за стадом… О нет, не рядом — сзади, по следам: только бы идти за ними, надменными, как оснеженные горы, неприступными и гордыми, как скалы. Он хотел попросить, но заробел и не смел ступить ни шагу. Теперь им распоряжалась царственная воля и мудрость вожака.