Важа бросил молот на землю, взял с полки пустой дерюжий мешок, постелил грядущему существу. Быстро засучив рукава, отыскал еще один мешок и ухватил им теленка за ноги.

Фыркая и чихая, приноравливаясь к новой среде, переходило из одного мира в другой пестрое, красивое, с нежными копытцами существо. Важа вытянул задние ноги теленка и опустил на прохладную землю. Некоторое время он сидел неподвижно, потом прислонился к стене подвала, заполненного телами коровы, теленка и его самого. Корова тихо замычала и несколько раз лизнула новорожденного.

После минутного отдыха Важа поднялся, подтащил мешок с теленком поближе к вымени матери, достал тут же из ящика горсть соли и посыпал мокрое тело теленка. Мать с живостью принялась лизать свое чадо.

Важа распахнул двери, и приятный ночной майский ветерок наполнил душный, без окон, подвал.

Со вторым криком петухов Важа поднял голову. Все это время он продолжал сидеть, прислонившись к стене. Вылизанный, пестрый, красивый, большой теленок лоснился в залитом светом сыром подвале.

Важа медленно поднял глаза и увидел на пороге шофера грузовика. Тот смотрел на корову. Сперва издали, потом подошел поближе. Теленок, при его приближении, поднялся, растопырив слабые ноги, вслед поднялась корова, медленно встал и Важа. Шофер провел рукой по спине теленка, потом подложил ему под живот ладони, подержал на весу некоторое время и опустил обратно на мешок. Теленок покачался из стороны в сторону и неловко, но красиво улегся на свою подстилку.

Шофер вопросительно уставился на Важу. Важа вместо ответа отрицательно покачал головой, поднялся и усталым, но твердым, решительным шагом вышел во двор и закурил сигарету.

Шофер прошел мимо него, неторопливо сел в кабину, опустил дверное стекло и завел грузовик. Важа продолжал курить. Шофер медлил уезжать, то и дело поглядывая на товарища. Важа подошел к открытому окну кабины, вынул из кармана пачку денег и протянул шоферу. Машина незаметно тронулась с места, выехала за покосившиеся ворота и скрылась из глаз.

Важа не стал запирать ворот…

Петух с ободранным хвостом крикнул так громко, что сидящий на ступеньках Важа вздрогнул.

Светало. Деревня просыпалась. Первой из дому вышла Веро, одетая в рабочую одежду, со свертком завтрака в руке, и вдруг остановилась, не ожидая в этот ранний час увидеть брата дремлющим на лестнице. Внезапно словно что-то осенило ее, она бросилась к перилам балкона и взглянула на то место, где прежде стояла корова. Коровы не было. Веро стремглав бросилась вниз по лестнице, заметила яркий свет в подвале и остановилась перед открытыми дверьми, глубоко вдохнув растворенный в прохладном утреннем воздухе непривычный запах отелившейся коровы. Веро вбежала в подвал и припала к большому бурому телу… Некоторое время спустя к ней присоединились мать и Гогия с ранцем за спиной. О школе, работе и думать никто не думал. Все дела и все вопросы вдруг утратили смысл. Замерев, смотрели они на отелившуюся корову. И их дыханием — пятерых равно счастливых существ — полнился заплесневелый, сырой подвал. Это пронизанное счастьем дыхание беззвучной струей лилось из распахнутых двустворчатых дверей и бескомпромиссной верой заполняло двор, усадьбу и через незапертые ее ворота выходило и сливалось с дыханием всей деревни.

За этим дыханием, за этим непривычным дому Хриокашвили воздушным потоком медленно последовал Важа. Шел он усталой походкой в неопределенном направлении… Лампы дневного света гасли в деревне, и луч солнца прорезал дорогу. Возле бензоколонки бродил сторож. Важин приятель еще не приходил. Перед сельсоветом у небольшого финского дома участкового уполномоченного не было видно мотоцикла. Без адреса, но не без смысла ходил Важа по улицам деревни и разглядывал все с таким напряженным вниманием, словно видел ее впервые. Встречных было больше, чем попутчиков. Важа пожелал нескольким доброго утра, хотя они не были ему знакомы, и продолжил свой путь.

Словно на большое сельское празднество стекался народ к усадьбе Хриокашвили. Тщательно подметенный, убранный двор буквально сверкал. Целая гора зеленой травы лежала перед коровой. Она с аппетитом пережевывала молодую сочную траву, пестрый теленок тыкался мордой в огромное материнское вымя. Казалось, он рос прямо на глазах… Гогия вертелся поблизости, пододвигал траву поближе к корове, подбрасывал новые охапки, и при этом лицо его было серьезно, исполнено мужского достоинства.

Людской поток постепенно пошел на убыль — усадьба Хриокашвили опустела, и молва об удивительной истории с коровой разлетелась по деревне…

Последним из зрителей оказался Бидзина. Он с грохотом въехал во двор на своем мотоцикле. Рядом с ним в коляске сидел директор животноводческой фермы. Директор, он был в белом халате, сошел с мотоцикла и с деловым видом приблизился к корове.

— Прекрасный отел, никаких осложнений. А приплод какой, к тому же телка! Везучие вы, однако! — сказал директор и несколько раз потянул корову за соски.

— Мы для нее ничего не жалели, ни я, ни мой сын, как посланницу божью приняли, выхаживали… Разве же я столько понимаю в корове и теленке? Если поверите, у нас и дойной козы-то не было, своей грудью двоих вскормила…

— Ты что, мать, кто же тебе не поверит! А где Важа? — спросил уполномоченный.

— Не знаю, сынок, людей постеснялся, как ушел куда-то утром, не возвращался! Он тут заправлял, не то и теленок задохнуться мог, и корове худо бы пришлось. Я-то в корове ничего не смыслю, ночь не спал, помог ей отелиться… Да и я не сомкнула глаз, украдкой от него…

— Знаю, мать, все в подробностях знаю… Я всегда был в нем уверен, но твердолобые только сейчас в этом убедились. Это меня и радует! — сказал Бидзина и с насмешкой взглянул на директора фермы.

— Я не сомневался в Важиной ловкости, — сказал в ответ директор.

— А в его правдивости? — отпарировал Бидзина и, обращаясь к матери Важи, произнес: — Теперь, мать, дело обстоит так: корова возвратится на ферму, на первое время со своим теленком, а затем, когда подрастет теленок и траву начнет есть, его вам передадут, и тогда уж сами знаете — смотрите за ним, ухаживайте… И надой будет, масло, сыр. Гогия, я уверен, не поленится, приглядит за скотиной.

— Гогия, сынок! — позвала Веро, но никто ей не ответил.

Участковый уполномоченный словно вдруг опомнился, даже не взглянув на директора фермы, он сорвался с места, вскочил на мотоцикл и исчез в пыли.

С ревом мчится мотоцикл участкового по главной улице села. Рядом с Бидзиной в коляске сидит Гогия. У него злое, взволнованное лицо. Мотоцикл мчится к железнодорожному вокзалу.

Перрон вокзала встретил их безлюдьем. Вдали виднелся хвост уходящего поезда…

Мотоцикл мчится по шоссе параллельно железной дороге. Гогия опустил голову на колени, чтобы скрыть слезы обиды, подступившие к глазам. Бидзина, угрюмо уставившись на дорогу, впился руками в руль мотоцикла. Мотоцикл постепенно догоняет поезд…

Перевод Л. Татишвили.

Два часа дня.

У причала керченского порта виден приземистый коричневый танкер, на борту которого пока еще заметна некогда белая надпись «Янтарь».

На танкере двое — штурман и бортмеханик.

Штурман, представительный мужчина, разменявший седьмой десяток лет, сидит на деревянном ящике и бархоткой начищает сапоги. У него продолговатая голова, голубые глаза и широкий рот, за что матросы прозвали его Голубой Акулой.

Механик лет на двадцать моложе. Он, как всегда, лежит на палубе и раскладывает карты.

Бортмеханик — наполовину русский, наполовину донбасский грек, но южная кровь явно преобладает во всем его облике.

— Идет, — сказал грек.

Акула не поднял головы.

В порту показался юноша в морской форме. Быстрым шагом приближался он к танкеру, смело пронырнул под мостовым краном, несшим по воздуху красный катер с пробитым днищем, и с причала прыгнул прямо на палубу.