— Был, может, директор принесет из банка, оказывается, в банке оставил…

— Если обещал, значит, принесет, только обязательно возьми у него. Что еще?

— А ты-то прочел, Саша?

— Я?

— Да, ты…

— Как же… В принципе понравились… Сказать, что я в безумном восторге, не скажу, а так — понравились. Знаешь ведь, я люблю говорить прямо, себе на беду… Не могу скрыть того, что думаю. Кое-где диалоги не понравились, и в расчетах, по-моему, допущены небольшие ляпсусы, ты не обижаешься, что я так прямо?..

— Нет.

— Так вот, в принципе понравились, и лично я отношусь к этому делу положительно… Один экземпляр на всякий случай отнеси в Институт физкультуры…

— А при чем физкультурный институт?!

— Ни при чем… Абсолютно ни при чем, и все же, как знать… Одним словом, ускорь это дело, нажми на кого-нибудь, давай, давай, нельзя так, как ты действуешь…

— Всего хорошего.

— Всего, заглядывай иногда, не пропадай…

С. Анч-дзе вышел.

— Кто этот хлюпик?! — спросил Сашу товарищ.

— Хлюпик?.. — Саша поднялся, повернулся лицом к стене. — Стену видишь? Капитальная, старинной кладки. Дай ему волю — через нее пробьется, насквозь пройдет, хоть верь, хоть нет.

— А что ему остается… — проговорил тот.

— Ну, вообще-то и ты прав, видел, в каких брюках? Интересно, куда я все-таки сунул этот экземпляр? — задумался Саша.

Еще не было двух, когда Сосо вернулся в учреждение. День стоял теплый, безветренный. В вестибюле мелькали знакомые лица, но второй этаж был безлюден, не звучали голоса, не звонили телефоны, не скрипела ни одна дверь. Весь коридор был перекрашен в белый цвет. Белизной сияло все, все было белым. Из глубины коридора навстречу ему шел человек в белом халате, не спеша, заложив руки за спину. Сосо всмотрелся в него — нет, не знал он его, ни на кого из знакомых он не походил.

С. Анч-дзе открыл одну дверь, вторую, третью, четвертую, пятую, шестую, седьмую, восьмую, девятую — все двери отворялись, все комнаты были пустые.

«Куда все подевались, интересно, вымерли, что ли?»

Решил спросить человека в белом халате, но того и след простыл, и Сосо заглянул в комнату Васо Чорголашвили. Окно было распахнуто, и, когда он открыл дверь, легкий ветерок заиграл уголками страниц, стопкой лежавших на подоконнике. На столе красовался новый телефонный аппарат цвета слоновой кости. На бамбуковой вешалке висела войлочная шапка Васо. Васо не расставался с ней, лелеял ее, как любимое чадо. Не носил ее, но дорожил и берег: долго, говорит, служила мне, напоминает пережитое, невзгоды, и кто знает, когда и зачем пригодится еще. Какауридзе каждое утро чистил этой шапкой свои туфли, наводя блеск, и снова аккуратно вешал на место.

В открытое окно веяло прохладой и теплом одновременно.

Солнечные лучи падали на узкую веранду, на облупленные перила. Везде и во всем ощущалось дыхание весны. Вдали в непривычном весеннем освещении виднелся «безрадостный пейзаж». За беспорядочными навалами земли мелькал нескончаемо длинный состав.

«А в наших краях весна уже наступила, верно, деревья зазеленели… — подумал Сосо. — Которая уже весна пропадает для меня, не замечаю, как проходит. И сколько еще весен остается человеку в мои годы?» — высчитывал он, и ему казалось, что здесь, в этом здании, никого, абсолютно никого не интересовал и не заботил этот вопрос.

Возможно, так оно и было в действительности, но весна ведь все равно наступала, все равно покрывались цветом и зеленели деревья.

Перевод Э. Джалиашвили.

Девочка приходила почти каждый день, но подойти близко не решалась. Однажды она набралась смелости, подошла совсем близко и остановилась, длинноногая, с едва обозначившейся грудью.

Когда девочка закинула обе руки за голову и сцепила их на затылке, Миха смущенно отвел взгляд в сторону. Девочка стояла и не произносила ни слова. Миха бросил книгу на землю и улыбнулся ей.

— Иди сюда!

Девочка сделала шаг вперед, но снова остановилась.

— Иди!

Она покачала головой — нет.

— Почему? — спросил Миха. — Чего ты боишься, поди сюда.

Девочка засмеялась:

— Чего мне бояться! — и подошла совсем близко. Довольно долго они молча смотрели друг на друга.

Потом Миха провел рукой по простыне и проговорил:

— Это снег, и я лежу в снегу.

— Снег! — удивилась девочка. — Разве снег летом бывает?

Она присела на корточки возле кровати и приблизила к нему свое лицо — короткий веснушчатый нос, медовые лучистые глаза.

— Ты больной? — спросила она.

— Мзия! — раздался в это время женский голос. — Мзия! Мзия!

— Это моя бабушка. — Девочка выпрямилась. — Меня зовет.

— Мзия! Мзия! — звала женщина.

— Я пойду, — сказала Мзия, — а то бабушка рассердится.

— Приходи еще, — сказал Миха.

— Приду.

Она убежала.

На берегу моря стояли высокие сосны, за соснами ослепительно сверкало море. Назавтра температура у него поднялась, и на берег его не выводили. Так продолжалось четыре дня. Он умолял мать вынести его к морю, но она и слышать об этом не хотела.

Лежал он на веранде. Моря отсюда видно не было. Его заслоняли одинаковые белые дома и высокие кипарисы. Надо было пробежать спуск, чтобы очутиться у моря. Отсюда к морю ходили огромные пыльные автобусы. Мама носила большую соломенную шляпу, белое платье, все время сидела у изголовья, читала ему или вышивала по большому куску полотна, разостланному на коленях.

По соседству, на этой же веранде, за тяжелой брезентовой занавеской жили греки. У маленькой Эллы был серебряный колокольчик, она подносила его к уху и без конца звонила. Мать Эллы — толстая тетка — двигалась с трудом. Вечерами она выносила низенькую скамейку и садилась у калитки со старинным, разрисованным птицами веером. Отец Эллы, высокий, худой и длинноносый, фотографировал на пляже отдыхающих. Возвращаясь домой, он непременно приносил с собой арбуз или дыню. Жена обязательно встречала его у калитки и, завидев его издали, кричала:

— Элла, Элла, папа пришел!

Элла стремглав выбегала из дому, подбегала к отцу и, подпрыгнув, обнимала его за шею.

Ночью кипарисы становились еще выше и придавали разбросанному по склону поселку таинственный вид. Весь поселок был так освещен, словно там горели красные картонные фонарики. Вслед за звоном колокольчика начинал свою песню сверчок. Его стрекот грубой сетью покрывал слабую и нежную мелодию, которая все же боролась, не прерывалась, застенчиво и осторожно расстилалась вокруг и звенела в летней ночи, словно голос самой природы.

На четвертый день Миха решил удрать на море. Он встал, оделся и, едва успев выйти, побежал. Однако быстро устал, остановился, глянул на ботинки, побелевшие от пыли, и обрадовался: в отличие от других мальчишек у него всегда были до блеска начищенные ботинки. Тут как раз его догнал автобус. Ему показалось, что автобус останавливается, он побежал за ним, но тот скрылся за поворотом, не уменьшая скорости. Миха споткнулся, упал и расшиб колено.

За изгородью он увидел кран, из крана сильной струей била вода. Он толкнул низкую, скрепленную проволокой калитку и вошел во двор, оглядываясь по сторонам: как бы не выскочила откуда-нибудь собака.

С колотящимся сердцем он подошел к крану, сначала плеснул себе воды в лицо и только собрался промыть ссадину на колене, как вдруг почувствовал, как икры ему чем-то ожгло. Он обернулся и увидел низенького толстяка с пучком крапивы в руках, которым он хлестал его по голым ногам, громко приговаривая:

— И теперь не перестанешь лазить в наш двор, и теперь!

Миха почему-то закрыл лицо руками и побежал. Толстяк гнался за ним и до самой калитки хлестал его крапивой по голым икрам.

Лысина толстяка была обтянута чепцом из дамского капронового чулка, сально поблескивающего на солнце.

Миха бежал домой и громко плакал. Какой уж тут стыд, когда сердце разрывается на части! Он то и дело останавливался, потирая обожженные крапивой икры. Он хотел, чтобы все увидели его, так незаслуженно обиженного и измученного. Но никто не обращал на него внимания, никто не остановился и не взглянул на него хотя бы одним глазом. Ему хотелось скорее прибежать к матери и поплакать, зарывшись в подол ее платья, и сбросить с сердца ту тяжесть, которая вдруг каких-нибудь несколько минут тому назад успела осесть и загустеть там на самом донышке.