— Где ты бродишь? — укоризненно посмотрел отец.

Дато промолчал.

Мать принялась накрывать на стол. Поставила на скатерть лобио, соленья, хлеб, сыр. Отец принес кувшин красного вина. Все четверо расположились вокруг низенького столика. Дато ерзал на стуле и крутил головой.

— Ты чего ищешь? — спросил отец.

— Ничего…

— Кушай. Тебя дожидались, — сказала бабушка.

Отец разлил вино по стаканам.

— Выпей.

Дато через силу опорожнил стакан.

— Ну, рассказывай, — не без намека произнес отец.

— О чем? — Дато отломил кусок хлеба, потянулся за сыром. В нем вдруг проснулся волчий аппетит: с утра он ничего не ел.

— Выпей еще, — предложил отец.

— Не хочу.

Бабушка принесла вареную говядину, посыпанную луком, и поставила дымящуюся миску перед Дато.

— Ешь, ты ведь любишь бугламу. Специально для тебя варила.

Дато молча жевал мясо.

— Повестка тебе пришла, — неожиданно сказал отец.

— Чего?

— В армию тебя забирают.

— Ну и пусть… — сказал Дато и налил себе еще вина.

— Странно ты разговариваешь…

Мать сделала знак отцу, чтобы тот оставил сына в покое.

— Выпей-ка еще, — бабушка ласково посмотрела на внука.

Дато послушно выпил.

Отец и мать ушли в свою комнату. Бабушка принялась убирать со стола. Дато сидел не двигаясь…

Он встал и вышел во двор. Кликнул собаку. Та прибежала и стала ластиться к нему. Он пригладил ее мохнатую голову и вернулся в дом. Постель уже была расстелена. Не раздеваясь, он упал на тахту.

Дверь тихо скрипнула, и в комнату вошла бабушка.

— Спишь?

— Нет еще.

Бабушка тяжело вздохнула:

— А как же я теперь?

— О чем ты?

— Когда ты вернешься, меня уже не будет.

— Ну что ты, бабо… не надо.

— Твой дед без меня там не выдержит… Мне и шестнадцати не было, когда он привел меня сюда. С тех пор мы не расставались. Даже в лес он без меня не ходил…

— Ложись спать, бабо. Ты устала сегодня.

— Носки бы успеть тебе связать. Чурчхелу[24] тоже дам на дорогу. И бутылку чачи. Нарочно от твоего отца спрятала… Когда тебя заберут?

— Скоро, наверное.

— Скоро… Вернешься, а меня уже не будет… Ты тогда на могилу мою приходи: крикни мне, что приехал… я услышу…

Бабушка замолчала. Бессильно опустив руки, она стояла и не отрываясь смотрела на Дато.

— Дай я тебя поцелую напоследок… — сказала она.

Дато не любил, когда его целовали родственники. Он давно считал себя взрослым и постепенно отвык от родительской ласки. Но бабушка так умоляюще смотрела на него, что он смутился. Ободренная его молчанием, она присела на краешек тахты и провела рукой по его взъерошенным волосам. Потом дотронулась пальцами до бровей. Руки у нее были холодные и легкие, как пушинки. Дато закрыл глаза и почувствовал, как ее сухие губы прикоснулись к его лбу. Потом эти едва ощутимые, чуть теплые губы поцеловали его в глаза. Бабушка шептала знакомые с детства ласковые слова: «Чернобровый ты мой, ясноглазый, сладенький мой… Дай тебе бог силу необоримую от твоего отца, кинжал острый от дяди, плуг нержавеющий от дедушки, вечнозеленый огород от бабушки, красное яблочко от тети, золотой подсвечник от матери, радости тебе и здоровья, долгих лет жизни…»

Внезапно обрушившийся шум испугал бабушку, и она поспешно встала.

Дато кинулся к окну.

Небо словно прорвало.

— Дождь? — спросила бабушка дрожащим голосом.

— Успокойся, скоро перестанет.

— Бедный Георгий… надо же было сейчас…

— Ничего… ты ложись.

— Нехорошо это… Не к добру.

— Да он почти перестал.

— Перестал, говоришь?

— Ну да, почти…

Но дождь лил как из ведра. Дато усадил бабушку на тахту и вышел из комнаты.

— Ты еще не спишь, Дато? — послышалось из комнаты родителей.

— Засыпаю, — он остановился возле их двери.

Некоторое время прислушивался, но отец, видимо, уснул.

Дато заглянул сквозь неплотно прикрытую дверь своей комнаты: бабушка стояла у окна, вглядываясь в темноту.

Дато накинул плащ, низко надвинул шапку и сбежал по лестнице. Собака кинулась к нему, но Дато молча отстранил ее от себя, плотно закрыл за собой калитку и вышел на улицу.

Сквозь пелену дождя тускло светились окна соседских домов. Дороги почти не было видно. Кругом ни души, только шум падающей воды. Дато шел, чувствуя, как набухает плащ. Чьи-то шаги раздались за его спиной. Дато даже не обернулся, сейчас ему было все равно.

— Эй! — окликнул его чей-то голос.

Дато не ответил.

— Кто ты? — снова спросил голос.

Дато пошел быстрее: ему не хотелось ни отвечать, ни останавливаться. Шаги за его спиной понемногу стихли и пропали совсем. Снова стало тихо, и Дато вдруг неожиданно для себя самого заплакал. Он шел, и слезы неудержимо лились из глаз. Ночь была темной, никто не мог увидеть его слез, и это его утешало и огорчало одновременно. Подняв лицо к мутному небу, он плакал, с удовольствием ощущая, как струйки дождя смывают слезы, принося душе удивительное облегчение. Ему показалось, что в эту минуту он освобождается от какой-то тяжелой, непосильной ноши…

Дато остановился.

— Эй! — снова послышался тот же голос.

Дато помолчал, прислушиваясь к далеким раскатам грома, потом отозвался:

— Э-гей!

— Ты кто?

— А ты?

— Подожди меня, — голос звучал ближе.

— Ладно, — ответил Дато, — подожду…

Ну вот и кончилось детство.

Перевод Л. Громеко.

Не знал Бакаша, как быть: сказать генеральному директору пару теплых слов или молча повернуться и уйти. Правда, он сознавал, что взбешенный, багровый от гнева Псхулухиа не так уж и неправ. Чувствовал Бакаша свою вину, но не в этом была суть. Не об этом думал он сейчас, невольно вытянувшись перед генеральным директором и нащупывая средними пальцами швы на брюках. Бакаша размышлял о своих парнях — почему они не вышли на субботник, — ни один не явился, хотя он приказал им выйти убрать двор. А Псхулухиа бушевал:

— Слышишь, Бакашвили! Если не способен управлять гаражом, нечего было браться, нечего занимать должность директора, любезный! Всего пятнадцать шоферов под твоим началом! С пятнадцатью работниками не можешь управиться, командир, фронтовик! А еще генералом был, говоришь! — последнюю фразу Псхулухиа повторял уже в четвертый раз, и окружавшие его подхалимы угодливо расхохотались и хохотали до упаду, кое-кто даже утирал слезы.

— Я не был генералом… Я полковник… — в четвертый же раз ответил Бакашвили на грубую, бестактную остроту.

— Какая разница? Такому, как ты, 15 гусей не вверит человек… Да на войне… полковник — маленький, что ли, чин, а?! Какая разница, генералом был или полковником?!

Бакашвили понимал: генеральный директор в самом деле не соображал, что нес. В 1941 году Псхулухиа, избегая отправки на фронт, раздобыл такую справку о здоровье, что, если б сказанное в ней соответствовало истине, костей бы его давно не было и родные давно б позабыли о нем… Эта справка ему даже карьеры стоила — чтобы не обвинили в дезертирстве, он с того злополучного для него года вплоть до 1955 постоянно проходил комиссию, которая «подтверждала» диагноз. Вот почему он достиг лишь поста генерального директора одного из разбросанных по всему городу учреждений. И Псхулухиа уверял всех, грустно улыбаясь, что здоровье подкачало, помешало ему получить форму № 27 (как будто он никогда ничего не добывал), не то занимал бы должность посолидней. Как знать. Так, вероятно, и было бы…

Вот о чем думал, стоя перед ним, Бакашвили — заведующий пятнадцатишоферным гаражом. Вот почему не двигался с места.

А генеральный директор гремел:

— На что похожа территория гаража! Как мне показать ее комиссии?! Не можешь работать, не умеешь — не надо, никто не неволит!