Никогда прежде Джелили не слыхал от жены таких слов. Он был не на шутку встревожен и озадачен.

Спать легли позже обычного.

На заре, когда забрезживший в окна тусклый свет утра высветил стену, у которой спала Умиани, Джелили увидел сильные загорелые руки жены, лежащие поверх одеяла. Умиани спала, рассыпав по подушке черные как смоль локоны. Полные яркие губы и закрытые глаза с удивительной силой выражали какое-то большое и страстное желание, а руки были раскинуты так, точно она готова обнять весь мир.

Джелили встал. На цыпочках вышел на веранду. Что-то мучило его. На сердце было скверно. Словно он совершил какой-то тяжелый и горький проступок и только теперь осознал его. А чуть позже, немного успокоившись, он осознал и то, как велико было богатство, которым неизвестно за что наградила его судьба.

Перевод А. Эбаноидзе.

Важа Хриокашвили, сорокалетний мужчина, дважды судимый за кражу коров, досрочно, по амнистии, вернулся в родную деревню Квашави, в запущенную свою усадьбу, к вдовой матери, разведенной сестре, работнице черепичного завода, и двенадцатилетнему племяннику Гогия…

Поперек лестницы, ведущей на перрон, стоял небольшой автобус, и шофер в кожаной куртке, Важин бывший зять, пошучивая, приглашал в машину распродавших черешню односельчан, награждая каждого довольно дерзким и наглым юмором:

— Черешенники, родные вы мои! Ох, и времечко было, а Вануа, черешня за полтинник шла… Когда бы вы не таскались по рынкам, не черешничали, грош вам цена в базарный день, бесчерешенье-то какое было бы в Тбилиси, ай, ай, ай… Везунчики черешневые, черешней кормленные, поенные… Раз черешня, два черешня… по двугривенному на каждом из вас выгадываю, и то лопаетесь от зависти… Ну-ка полегче, полегче, корзины наверх, наверх, говорю, корзины! Валите на крышу! Изодрали своими корзинами кожаные сиденья, словно ласки изгрызли!.. Корзины наверх, Алекса, не слышишь, пропади они пропадом и ты вместе с ними. Ба! Что я вижу, неужто сбыть не удалось?! Люди добрые, черешневая душа черешню обратно везет!..

— Три корзины копеечной черешни я продал… вон они, корзины-то, на крыше, а это… это царская черешня, для князей. Князья нынче в монастырях отсиживаются, а мелкой сошке она не по карману… Наварю себе варенья. Когда варишь из обычной черешни, кило сахару на кило черешни нужно, а эта и без сахара — варенье! Медовая! Да разве они понимают? «Ишь, чего захотел, — рассердились, — четыре рубля за кило!» Не хотят — не надо, — одним духом выпалил Алекса, затем нагнулся, приблизил свой толстый, картошкой, нос к самому уху шофера и обрадовал его вестью о возвращении бывшего шурина.

Тут шофер и сам увидел Важу Хриокашвили, увидел и растерялся…

— Бывший шурин, говорю, к тебе приехал, вор коровий, радуйся! Из заключения вернулся… Небось кошки на душе заскребли, крапивное семя! Будешь знать, как надо мной издеваться!.. Иди же, облобызайся! Ну как? Заткнул я тебе глотку?.. — Алекса злорадно усмехнулся и поднялся в автобус…

В автобусе яблоку негде было упасть, но одно место рядом с шофером оставалось свободным. На него и уселся Важа, потянул дверной рычаг, дверь закрылась, и автобус, медленно отъехал от станции. Крестьяне смущенно молчали, и бывший Важин зять всю дорогу не проронил ни слова…

Автобус время от времени останавливался возле широких железных ворот, за которыми виднелись добротные кирпичные дома с виноградными беседками, и по одному-два пассажира молча выходили из него.

За шесть лет Важиного отсутствия деревня разрослась, увеличилась домов на шестьдесят, не меньше. Черепичный завод реконструировали в керамический комбинат; в открытом поле раскинулась белая, как Алавердский храм, ферма: главную улицу заасфальтировали, установили столбы с лампионами дневного света и ввели специальный автобусный маршрут от станции до конца села, до черепичного завода. Да и старые усадьбы изменились — почти в каждом дворе появились гаражи; легковые машины сновали взад-вперед по улицам и проселкам разросшегося села.

Автобус постепенно пустел, и под конец бывшие шурин и зять остались одни.

У каменного дома с отбитой штукатуркой и пятнами въевшейся в стены сырости машина остановилась, и шофер немигающим взглядом уставился на дорогу, дожидаясь выхода последнего пассажира. А тот, прильнув к окну автобуса, разглядывал свою запущенную усадьбу, безотрадно унылую без привычного квохтанья кур и звонкого собачьего лая. Потряхивая зерном в миске, вышла на балкон Важина мать в черном головном платке, семенящим шагом спустилась во двор, насыпала пшеничный отрух петуху с драным хвостом и трем курам, мельком взглянула на пустой автобус, поставила под кран закоптелую кастрюлю и принялась чистить ее паклей с песком.

— Приехали! — осторожно напомнил бывший зять притихшему Важе.

— …Приехали, говорю, — повторил он погодя.

— Ты тоже? — спросил Важа, взглянул на бывшего зятя и поднялся. Тот, решив, что шурин собирается выходить, включил зажигание, но Важа пересел со своего сиденья на обитый дерматином ящик для инструментов, поближе к шоферу.

— Ты тоже, спрашиваю, приехал? — спокойно повторил он, зажег спичку и прикурил сигарету.

— Я? Я нет… Я-то почему?

— И давно? — спросил Важа, глубоко затягиваясь.

— С алиментами не опаздываю, плачу исправно из месяца в месяц, да и так без внимания не оставляю: мяч… книги… кеды… И в другой разной мелкой помощи не отказываю, — уведомил шофер бывшего шурина.

— Поехали! — спокойно сказал Важа.

— Куда? Вот же он, дом!

— Деревню покажешь!

Шофер поежился и неохотно двинул машину.

— Заодно рассказывай, благо ты мастер трепать языком! — заметил Важа и снова глубоко затянулся.

Автобус с одним-единственным пассажиром медленно катился по сельским улицам. Лампионы уже горели, хотя до захода солнца оставалось еще время.

— Здесь вот Мито живет, железнодорожник, мать у него умерла, а отец жив… Работает на поезде Тбилиси — Сочи. Одна жена в Сочи, другая здесь. А дом у него сам видишь какой… Нижний этаж — сплошная зала, триста человек уместится, — рассказывал шофер о сельском житье-бытье бывшему заключенному. — А это дом Миха… Кажется, при тебе закладывали. С тех пор все пристраивает и пристраивает, везет же некоторым!.. А здесь Каклуа живет, сторож заготзерна, по прозвищу «Воробей». Ты его должен помнить, он постарше тебя, старшие по возрасту всегда запоминаются, так уж устроено…

— Помню… Что за такой клад он откопал?! Словом, вижу, крепко вы за мое отсутствие на ноги встали, уехать мне, что ли?! — улыбнулся Важа и снова уставился в окно.

— Кто разжился, а кто нет… Иные твоей копейке завидуют, а сами деньгу лопатой загребают… Если ты фрукты везешь на Магадан, да еще со своими самодельными гирями, моим ли копейкам удивляться должен?! Что ни день под машиной валяюсь, запчасти на свои кровные покупаю…

— Может, мне раздеться и тебя одеть?! — насмешливо спросил Важа бывшего зятя и потянул ворот своего вылинявшего свитера, как бы собираясь снять его.

— Не дай бог до такой нужды докатиться, но… А вот дом мясника! Не дом, а дворец настоящий, сам видишь… Полк не полк, а батальон при необходимости разместит. Детей у него нет, на кой ему такая махина сдалась?!

— Нет детей? Ты не о Миха ли говоришь, мяснике Миха? У него ведь дочь была!..

— Хм, дочь! Ей только мигни — она и на спину… Ее стараниями приют можно бы открыть… Ее выродки весь свет заполнили, а мясник ни одного и близко к себе не подпустил, повыгонял всех. Пригульного улица окрестит, говорит…

— А твой дом который? — неожиданно спросил Важа.

— Вон интернат, это — слесарная школа, а здесь — филиал комбината бытового обслуживания, — шофер пропустил Важин вопрос мимо ушей, — к одной рубашке два левых, а то и два правых рукава пришивают эти наши «ателейщики».