— Ну, и что он, как?

— Мы с ним всего минуту виделись, расцеловались прямо посреди огня, вот и все, он взводом командовал.

— Жив, значит? — спросила бабушка.

— То есть не просто «жив», — лев, настоящий лев!

Мы все помолчали.

— Тамро, — снова нарушил молчание дедушка. — Принеси-ка, девочка, вина.

Много выпили в ту ночь дедушка Георгий с Макбетом, потом дедушка Георгий взвалил Макбета на спину и отнес его домой.

Время шло, а отец все не показывался. Приближалась годовщина окончания войны, когда вместо отца пришел Михо-почтальон и уставился в землю.

— Что такое, Михо? — спросила бабушка.

Михо молчал, не поднимая глаз. В протянутой руке он неловко сжимал какую-то бумажку.

— Все в порядке, Михо? — Вопрос походил скорее на мольбу.

Михо сунул ей в руку бумажку и ушел.

Дедушка поспешно развернул бумагу. Потом этот огромный человек вдруг сгорбился, поник, уменьшился.

Я взял из его руки бумагу. «Пропал без вести», — было написано там.

Я, мать и бабушка оплакали отца. Не плакал только дедушка. Спустя несколько дней опять пришел однорукий Макбет. Дедушка с Макбетом тихо сидели в комнате.

— Нет, ты мне скажи, разве может потеряться командир взвода? — спросил наконец дедушка.

— Что я могу сказать, дядя Георгий.

— Он же не овца, чтобы потеряться.

— Что я могу сказать, дядя Георгий, родной.

— Я еще верю, что он вернется, — помолчав немного, словно наперекор кому-то, сказал дедушка.

— Дай-то бог, дядя Георгий.

Годы шли. Дедушка выбрал то самое персиковое дерево в конце нашего виноградника, у которого обычно встречал меня, когда я приезжал из города: с этого места лучше всего была видна сельская дорога. Он собственноручно сколотил скамеечку и поставил ее под деревом. Отработав целый день, он садился на скамеечку под персиковым деревом и смотрел на дорогу до тех пор, пока ее можно было различить в темноте. За целый день он мог сказать лишь два-три слова, и то лишь моей матери. Я вырос, и его бесконечное ожидание действовало мне на нервы.

Однажды вечером я подошел к нему и хотел сердито крикнуть, что его Тамаз уже никогда не вернется. Он взглянул на меня снизу вверх, должно быть, догадался, что вертелось у меня на языке, и тогда впервые в жизни я увидел маленькую слезинку на его ресницах.

Старик сидел под деревом, которое сам когда-то посадил, и ждал сына, которого никто, кроме него, уже не ждал.

Отец не вернулся. Много лет прошло. В тот год я поехал в деревню ранней весной. Повез с собой своего маленького сына. Еще до полудня дедушка Георгий поднялся и направился к двери.

— Ты куда, Георгий? — спросила бабушка.

— Схожу в виноградник, погляжу, как там, — сказал дедушка, взял прислоненную к дверному косяку мотыгу и вышел.

— И так каждый день. И не подумаешь, что постарел, — сказала мне бабушка. — А потом сядет под персиковым деревом и снова на дорогу глядит.

Мальчик ласкался к бабушке. Темнело. Бабушка окликнула дедушку Георгия. Ответа мы не услышали.

— Георгий, слышишь, иди домой, хватит! — опять позвала бабушка.

В ответ мы по-прежнему ничего не слышали.

Мы вошли в виноградник, прошли к персиковому дереву. Старик лежал на земле; падая, он сломал дерево, и корни были наполовину вырваны из земли.

Его уложили в горнице, и вскоре вся деревня знала, что Георгий умирает.

На другое утро дом был полон соседей.

— Это я, Георгий, Тебро, взгляни на меня, родненький, я тетки твоей дочка, бедненький ты мой, — не отставала от умирающего Тебро.

Дедушка глубоко дышал.

— А сколько ему лет? — спросил меня кто-то шепотом.

— Сто пять, — ответил я.

— Э, сынок, всем бы нам столько прожить…

Темнело, когда дверь открылась и вошла какая-то женщина. Она направилась прямо к дедушке, дотронулась рукой до его лба, потом подошла и села рядом со мной.

— Ох, смерть проклятая, Георгий, бедный ты мой, на кого ты нас покинул! — громко завопила она.

— Послушайте, он еще жив, он, может, все слышит, — жалко, — едва осмелился сказать я.

— Что он уже может слышать, сынок, что! Несчастная ты моя, как же ты теперь без него-то будешь! — принялась она оплакивать бабушку, словно бабушка собиралась прожить еще лет сто на этом свете.

— Георгий, неужто так скоро-то, а! — спросила она снова.

Не знаю, почудилось мне, или на лице стопятилетнего умирающего и впрямь промелькнуло подобие улыбки. Я всю ночь не мог уснуть, под утро написал письмо и поспешил к постели дедушки Георгия.

— Дедушка, я Роман, сын твоего Тамаза, — громко сказал я.

Дедушка с трудом приоткрыл глаза.

— Дедушка, твой Тамаз, мой отец, возвращается, вот, я получил письмо… — сказал я и испугался собственных слов.

Дедушка взглянул на бумагу, которая была у меня в руке.

— Возвращается, — уже смелее сказал я. — Прочитать?

Старик закрыл и вновь открыл глаза.

«Папа, — начал я читать свое письмо, и все, кто был в горнице, притихли. — Не знаю, встретит ли меня кто-нибудь из вас, но все-таки пишу, я вас заставил долго ждать, родной мой, но иначе я не мог, в письме рассказать не могу, а когда ты получишь письмо, через неделю и я сам приеду. Целую тебя крепко. Твой Тамаз».

Дедушка приподнялся, потянулся за письмом, я передал ему бумагу, он взглянул, тихо опустился на подушку, закрыл улыбающиеся глаза и скончался.

— Убил ты его, парень? — спросил меня кто-то.

— Убил его этот мерзавец, — повторило несколько человек. Только бабушка ничего не сказала.

Мы похоронили дедушку Георгия. Лицо покойника улыбалось. Редко доводилось мне видеть на лице умирающего такую беспомощную, спокойную и светлую улыбку…

Перевод А. Златкина.

Дверь ему открыла молодая девушка, которую явно смутила его морская шинель.

— Вам кого?

— Я хотел бы видеть Лиану, — отвечал немолодой уже мужчина. «Как похожа», — подумал он и улыбнулся девушке.

— Заходите, пожалуйста, — она широко распахнула дверь. Моряк вошел.

— Раздевайтесь и проходите в комнату, мама скоро вернется, — сказала девушка и еще раз внимательно оглядела его.

Моряку было лет под пятьдесят, он был худощав, продолговатое лицо с синими, слегка выцветшими глазами; он снял шинель, и когда вешал ее на крючок, девушка заметила кусочек вытатуированного на жилистой руке якоря. Без шинели он казался еще более худощавым. Моряк одернул рукав, пригладил рукой волосы и вновь взглянул на девушку.

«Эх, будь он помоложе», — подумала она и улыбнулась.

Капитан вошел в комнату.

— Присаживайтесь сюда, — указала девушка на белое кресло в стиле рококо. Моряк опустился в кресло, неловко сидел несколько минут, затем устроился поудобнее и принялся разглядывать комнату. Стены были увешаны картинами, он узнал почти всех художников, кроме двух или трех, и подивился, откуда здесь столько подлинников таких знаменитых мастеров. В углу камин, из тех, что никогда не топятся, сложенный из черных плиток. Сверху, на каминной полке, выстроились рядком дорогие блюдечки. Кроме кресел, в комнате стоял такой же резной столик, а на нем — пепельница, сделанная из большого, массивного слонового бивня. В ней не было заметно и следов пепла.

«Что же было в этой комнате?» — спрашивал себя моряк.

«Были кресла, только не такие, попроще. На стенах — ничего, или нет, висело несколько простых рисунков и зеркало, небольшое дамское трехстворчатое зеркало с полочкой, где стояла фотография ее матери, и еще та фотография, где мы сняты вместе, и перламутровая пудреница. Допотопный книжный шкаф. Господи, как давно все это было».

Из соседней комнаты донеслись звуки пианино, игравший несколько раз повторил начало. Потом музыка уже не прерывалась. Моряк не мог вспомнить, что именно там играли, но ему очень нравилась мелодия. Инструмент смолк. Раздался бой часов, моряк обернулся. Стенные часы показывали семь. Он извлек из кармана свои часы и сверил их со стенными. Дверь комнаты, откуда слышалась музыка, отворилась, и на пороге показалась девушка.