— А что я могу, раз он так сказал?

На другое утро вся деревня кольцом окружила дом Махарэ. По одну сторону крыши стоял Бутула, по другую — Махарэ, посередине между ними красовался сам судья. Часть односельчан защищала интересы Бутулы, часть — Махарэ. Решающее слово оставалось за вороной. Ждать пришлось долго. Ворона почему-то опаздывала. Судья заподозрил было, не разыгрывают ли его, но, взглянув на напряженные лица Бутулы и Махарэ, успокоился на этот счет и только злился на себя, что прогадал со штрафом: здесь и две сотни сошли бы ему с рук.

Вдруг народ засуетился. В воздухе показалась ворона. Описав круг под облаками, она медленно стала опускаться; долетев до крыши, захлопала крыльями, села прямо на шапку судьи, каркнула, наследила — и улетела.

У Махарэ и Бутулы отлегло от сердца: бог упас от штрафа.

Но не таков был судья, чтобы даром упустить свое. Он быстро нашелся, что сказать, и тут же вынес Бутуле и Махарэ обвинительное заключение:

— По причине того, что из-за скрываемых вами темных махинаций вы присвоили не принадлежащую вам по праву ворону, никак не назвали птицу и, более того, морально разложили ее, каждый из вас по истечении одной недели обязан уплатить штраф в размере двухсот рублей. В случае уклонения от уплаты вы будете отданы под суд.

Судья счистил с шапки вороний помет, снова надел ее на голову и удалился.

День и ночь маялся Махарэ — не знал, где взять двести рублей.

У Бутулы же какая-никакая была все-таки надежда — дня через два новый храмовый праздник справлять деревне, авось и наберет вторую сотню в придачу к первой.

Но не угадал Бутула, народу на праздник пришло немного, и пожертвований оказалось всего ничего.

Да и Махарэ негде было взять денег. Ни соседи, ни родичи не хотели давать ему взаймы на вороний штраф, хлопали перед его носом дверью, ворча: «Иди поглядывай вороне под хвост, как выпадут деньги, подбери».

Неделю спустя судья вызвал к себе обоих и больше не отпустил домой.

Что ни день, новый свидетель шел из деревни на допрос. Выявлялась личность вороны. Многие допрашивались повторно, а тот, кому не к чему было лишний раз попадаться судье на глаза, при первом же вызове совал ему деньги, потом, воротясь в деревню, кичился своей ловкостью и свысока смотрел на простаков, уставших ходить на допрос.

Забеспокоилась, заволновалась деревня. Собрали всем миром четыреста рублей и послали выборных к судье.

Судья постучал пальцами по столу и с такой брезгливостью смахнул деньги в ящик стола, что выборные потеряли всякую надежду.

— Ваша просьба будет удовлетворена в том случае, если вы обязуетесь поймать ту ворону и представить ее лично мне, живую и невредимую!

От мала до велика все взялись ловить ворону. Напуганная, она ни к кому больше не шла и редко когда появлялась в деревне» Прилетит, сядет в отдалении на дерево, каркнет разок и снова исчезнет. И ловить ее не ловили, и убивать не убивали. Судья требовал: живую и невредимую — и боязно было трогать ее, еще всю деревню оштрафует.

Первый нашелся Гамихарда.

— Разве судья помнит Бутулову ворону, какая она?

— Не помнит.

— Так давайте другую ему поймаем.

— А что, если помнит?

— Где тут запомнишь, он и разглядеть ее не успел — прилетела, села на голову и улетела.

— А вдруг проговорятся те двое, что не их эта ворона, куда тогда от судьи деваться?

— Надо бы человека им подослать, собираемся, дескать, подменить ворону, и чтобы не пикнули ни слова.

И послали человека предупредить Бутулу и Махарэ.

Во фруктовой роще около деревни жила в своем гнезде одна старая ворона. Не год и не два высиживала она здесь своих птенцов. Народ давно привык к ней и не мешал жить. За добро ворона добром же и платила, не помнят люди, чтобы она цыпленка у кого-нибудь со двора стащила.

Делать было нечего. Решили эту ворону предъявить судье. Велели ребятам лезть на старую грушу и поймать ее.

Бедная ворона, она настолько уверовала в безгрешность людскую, что даже не пыталась улететь. Когда ее увозили, женщины по своему обыкновению принялись причитать:

— Ох и горе детям твоим, несчастная.

— Не говори, соседка, сиротами остались.

— Эх, горе человеку. Ворона-то, говорят, триста лет на свете живет. К тому времени и судья, должно быть, помрет, вот и отпустят ее.

— Не триста лет, а тридцать.

— Да нет, слушай, ты просто неправильно расслышала.

— Наверно, и там точно не знают, потому и велят принести ее живую и невредимую — посмотреть хотят, сколько проживет.

— А деткам-то погибель без матери.

— Вот разгуляются вороны.

— Ох, не говори!

А ворона, когда ее увозили, видать, почувствовала беду и закаркала.

Судья сдержал обещание и освободил Бутулу и Махарэ.

Когда выходили, Бутула вернулся обратно к судье и шепнул ему на ухо:

— Только не выдавай меня… Они подложную ворону тебе всучили.

— Как подложную?! — закричал судья и выбежал во двор.

— Или ту самую ворону доставите мне живой, или штраф за обман суда!

Что было делать, вернулся народ опечаленный. Ищут и никак не могут найти ту ворону. Ходят и сетуют только:

— Не живи ворона триста лет, сказали бы, что давно померла птица, а так…

Ходят и ищут.

А Бутуле-то и забот мало, умер Бутула по старости лет.

Перевод А. Абуашвили.

Гудамакарцы счет годам Мартаи Которашвили потеряли.

Первым Гамихарду осенило, что перестала Мартаи стареть. Что сейчас, что десять лет назад — все такая же Мартаи на вид.

Пришел Гамихарда на сход и говорит:

— Мужики, Мартаи Которашвили стареть перестала.

— Как это перестала?

— Похоже, время внутри у нее застопорилось, не идет больше.

— И то правда, я уже лет десять все такой же ее вижу.

— Если бы десять, на моей памяти, вот уже четверть века не меняется Мартаи.

— Небось все сто ей будет.

— Скорей, сто двадцать.

— По моим подсчетам, и того больше, — вставил слово Тамниаури, — я-то ее помню, когда был еще совсем мальчишкой. Бывало, придет она к отцу моему на мельницу и прямо у самой двери скинет мешок со спины. Крепкая была женщина, скажу я вам. Вот и считайте, сколько должно быть Мартаи, если я сам девятый десяток давно разменял.

Стали считать, но слова Тамниаури так и не пролили свет на загадочный возраст Мартаи. Считали, кто как соображал. Одни насчитали сотню лет, другие сто сорок, однако выше полутораста никто не поднялся.

Нет чтобы хоть сама Мартаи внесла ясность в дело.

Одна у нее точка отсчета:

— Когда колхозы у нас устанавливали, мы с Зитандар Хизанишвили первыми записываться пошли, одних лет с нею были, на пару работали, — и я тридцать кило масла б день сбивала, Зитандар — двадцать. Нас еще тогда часами колхоз наградил…

Уже никто из ныне живущих и не помнит Зитандар Хизанишвили, даже могила ее с землей сровнялась, а для Мартаи она все еще живая.

— Есть ли у тебя на примете человек, кто бы знал твои годы? — спросили у Мартаи.

— Если кто и есть, так это Бутулаи.

Бутулаи наотрез отказался говорить:

— Раз сама не помнит, мне и вовсе ни к чему знать. Я ребенком был, когда ее замуж выдавали.

— Ему-то да не знать, все знает Бутулаи, сколько кому под землей и то хорошо знает, а вот чтобы сказать — не скажет ведь, угрюмая его душа, — недоумевала Мартаи. Потом самолично отправилась к Бутулаи, но тот замкнулся пуще прежнего, слова не выудишь.

И пошло с того дня. Все только и подсчитывали, выясняли, шушукались и смотрели на Мартаи уже как-то по-иному.

— Сколько тебе лет, Мартаи, сто будет?

— Будет.

— А сто двадцать?

— Будет.

— А полтора века?

— То ли будет, то ли нет.