Что мне радости и горести людские? Одиночество свойственно и нам, рыбам.
Бог так же живет в нас, как и в людях. Мы, рыбы, тоже умеем любить друг друга. Воду мы любим сильнее, чем вы землю, которую никак не можете поделить между собой.
Страх небытия? А в ком не сидит этот страх?
Как бы я ни был голоден, я не вернусь к людям.
Дети? Какие дети, не помню…
Я решил здесь заиметь детей. Что еще моего осталось с вами? Ничего. Уступаю вам землю и плоды земные, оставьте меня в покое. Не мешайте мне предаваться забвению.
Рыба.
На третий день вся деревня снова собралась на берегу Арагви. Кто советовал принять срочные меры, кто — подождать.
— Даю два дня сроку, если не одумаешься, буду вынужден объявить тебе выговор и исключить из колхоза, людей у меня от работы отрываешь! — крикнул ему председатель.
А тому хоть бы что, будто и впрямь оглох.
Снова появился милиционер, пригрозил составлением акта. В ответ тот нырнул с головой под воду. И так несколько раз.
В ту ночь щедрая луна ярко освещала землю, и люди увидели, как маленькая босоногая девочка, стоя у самой кромки воды, упрашивала отца:
— Папа, выходи, папочка! Ты только выйди, и я никогда больше не буду шалить. Я прошу тебя, папочка, не надо, не будь рыбой, иди к нам.
И когда тот не внял детской мольбе, девочка с плачем вернулась в деревню.
Именно тогда и возмутились мои односельчане. Собравшись, они позвали меня и велели написать ему следующее: если он и дальше собирается сидеть в воде, мы будем вынуждены отлучить его по старинному нашему обычаю.
— Не надо, богом вас заклинаю, — взмолилась его жена, — не губите, подождите, может, одумается, несчастный.
— Подождем денечек, а там, коли не желает жить с нами, быть ему отверженным, — изрек старый дьякон и взглянул на меня: — Отпиши ему наутро, что, если он до полудня не покинет воду, соберу народ и, так тому и быть, — отлучим. Ни земля, ни небо не слыхали, чтобы человек отказывался быть человеком, это попрание воли господней. Кто дал ему право смеяться над людьми, народ отступничеством волновать? Если мы ничто для него, зачем же над богом смеяться? Будь на то воля божья, он бы сам создал его рыбой, рыбу легче создать, чем человека. Зачем ты, о боже, вдохнул свой чистый дух в неблагодарное это существо?..
Долго еще старый Мцара обрушивал свой гнев на голову отступника. Народ стоял и слушал.
Утром я написал порученное мне письмо:
Рыба!
Ты своим поступком нанес оскорбление народу. Своим нежеланием быть человеком ты вселяешь неверие в людей. Твое поведение психологически воздействует на общественность. Все мысли людей невольно поглощены тобой. Им нелегко взять да и забыть тебя вот так, одним махом, не думать больше о тебе. Будь ты сумасшедший, другое дело, но ты же в полном рассудке.
Как просила тебя вчера ночью маленькая твоя дочка не покидать их! Вся деревня изошла жалостью к ребенку, а ты хоть бы слово дочке сказал.
Народ возмущен и просит передать тебе следующее: если ты до полудня не вернешься к людям, они сами отлучат тебя от деревни. Их тоже можно понять: раз ты не хочешь жить среди людей, то и людям нет до тебя дела, есть же у них самолюбие в конце концов. Неужели ты даже этого не боишься? Если они отвергнут тебя, куда же ты тогда пойдешь? Ведь с холодами ты вынужден будешь выйти из воды, не замерзать же тебе вместе с рекой.
Решай… У тебя есть еще время до полудня.
Лука.
Додумались наконец?
Отвергнуть человека — это вы можете, это ваш испытанный способ, между прочим, у нас, у рыб, нет таких законов.
Я отрекся от вас, и вы оскорбились моим поступком. Смотрите, какие вы тщеславные. Вы запугиваете меня тем, что меня уже не трогает. Меня даже устраивает ваше решение, оно мне поможет скорее забыть вас. Ничего, неплохо придумали. Наконец вы оставите меня в покое.
Холода меня не страшат. Понемногу я начну привыкать жить рыбой в воде. До осени научусь нырять поглубже и поплыву с волнами Арагви в теплые страны.
А вы поступайте как хотите. Я раньше вашего отрекся от вас. Я не боюсь быть отверженным.
Рыба.
Ответ рыбы я прочитал односельчанам. Все страшно забеспокоились, засуетились.
В полдень дьякон Мцара взошел на холм за деревней, старинное место сходов общины, и при строго молчавших свидетелях совершил обряд отлучения.
Прошла неделя с тех пор, как Гамихарда засел в Арагви. Его дети не давали мне покоя — напиши, говорят, пусть выходит. Что только не писал я ему — ничего не действует. Он даже перестал отвечать на мои письма. От голода кожа да кости от человека остались. Похоже, он и в самом деле не собирался выходить.
Ночью сначала гром и молния сотрясали округу, затем грянул дождь.
— Может быть, хоть ливень заставит его выйти, — понадеялись в деревне и стали вглядываться в темноту ночи.
Жена и дети Гамихарды, напуганные разливом реки, молили его в отчаянии: выходи, вода прибывает. А тот вскарабкался на валун посреди реки и уселся на нем. Река гремела всю ночь и ворочала камни.
Утром я проснулся от шума голосов. Река за ночь нанесла много валежника, и вся деревня высыпала на берег. Ходили с топорами и ставили свои зарубки на стволах. Каждый старался опередить другого. Стоило зазеваться, как кто-нибудь, чиркая топором, сбивал твою метку и ставил свою. То один тащил себе стволы, то другой, и так до тех пор, пока дело не дошло до драки.
Желая привлечь мое внимание, Гамихарда тянул вверх шею из мутного потока. Он с ухмылкой смотрел на меня. Потом написал письмо:
Ты и впредь станешь уговаривать меня вернуться к людям?
Стоит ли?
Взгляни, какие они, твои люди!
Рыба.
Я не нашелся, что ответить ему. В ту минуту мне и в самом деле казалось бессмысленным оправдывать людей. Я не то чтобы был согласен с Гамихардой. Просто в тот день я был очевидцем не очень благовидной картины: и женщины и мужчины без разбору колотили друг друга выброшенными рекой обломками деревьев, ругались, визжали, растаскивали друг у друга уже сложенные штабеля дров. К вечеру угомонились наконец и, не глядя друг на друга, разошлись по домам.
Ночью снова грянула гроза, и до самого рассвета бушевала непогода.
Мне кажется, никто в ту ночь не спал в деревне.
Утром я увидел перед собой следующую картину. Илистая пойма реки. Черная, как смола, вода Арагви. Кучка растерянных людей на берегу.
В ту ночь река смыла штабеля валежника, сложенные накануне, и ни единой щепочки никому не оставила. Люди стояли понурив головы, и совестно им было взглянуть друг другу в глаза после вчерашней драки. Там и тут вода раскидала по берегу тельца дохлых рыб.
Только вот Гамихарды не было видно нигде. Его жена с распущенными волосами бежала вдогонку за Черной Арагви, увлекая за собой рыдающих детей.
Этот несчастный случай отрезвил рассорившихся людей и вновь связал их воедино. Беда, она всех заставила позабыть обиды, и люди погнались за Арагви, чтобы вернуть потерянного ими человека. Эта черная толпа до того самозабвенно устремилась за всклокоченной рекой, что мне невольно подумалось:
«Стоит! Воистину, стоит!» — И, сорвавшись с места, я побежал вслед за чохельцами.
Перевод А. Абуашвили.
НА СВОЕЙ ЗЕМЛЕ
(От составителя)
Сначала о том, чего в этой книге нет.
Читатель не обнаружит в ней имен многих мастеров грузинской советской прозы. Речь не только о Михаиле Джавахишвили и Нико Лордкипанидзе, чьи произведения почитаются классикой послереволюционного периода, но и о Константине Лордкипанидзе, Григоле Абашидзе, Чабуа Амирэджиби, Отаре Чхеидзе — писателях, работающих мощно и направленно, заметно влияющих на характер нынешнего движения грузинской литературы.
