За домом в больших котлах варятся хашлама и плов с мясом. Из большой бочки разливают вино по бутылям и кувшинам. С овцы, подвешенной за ноги к шелковице, обдирают шкуру. Соседки перебирают зелень. В марани режут рыбу и сыр. Во дворе толпится народ. А наверху, в большой комнате, в гробу лежит крохотная бабушка Пело. В руку ей вложена восковая свеча, у изголовья на табурете поставлена тарелка с пшенной кашей, а мерцающие свечи наполняют комнату каким-то печальным потусторонним светом.

У двери среди женщин, облаченных в траурные одежды, сидят старые зурначи, раздувая щеки и прикрывая глаза, играют, а медоле[27] поет печальным голосом:

Когда заканчивается песня, единственная дочь бабушки Пело, пышная Элико, бьет себя рукой по щеке и начинает причитать, ей вторят невестки Пело. А бабушка Пело лежит спокойно, словно спит, ей-то теперь все равно. Свой долг она исполнила — вырастила четверых детей, выдала замуж дочку, женила сыновей, вынянчила внуков и правнуков и теперь с чистой совестью предстанет перед своим супругом «на том свете».

Беса и Миха хорошо помнят Пело в молодости, впрочем, чего только они не помнят, были свидетелями двух войн, на их глазах сменились три власти… Старики сидят на балконе и молча глядят во двор Шавишвили. Из-под их жестких войлочных шапок выбиваются белые-белые волосы, длинные, свисающие вниз усы тоже совершенно поседели, и на висках вздулись узелками синие жилки. Обоим в душу закрался страх. Они чувствуют холодное дыхание присевшей на забор Шавишвили смерти, но не подают виду и с деланным спокойствием взирают на собравшихся в том дворе людей и на прислоненную к дверной стойке крышку гроба.

Старики пробуют завязать беседу, пытаются говорить о чем-нибудь, не имеющем никакого отношения к смерти, но это не получается, и страх становится еще сильнее. Наконец Беса говорит:

— Вино из города привезли… — Миха какое-то время помалкивает, не подает голоса, а потом с сожалением качает головой и смотрит вдаль, на побитые грозой виноградники.

— Э-эх…

— До следующего урожая дотянем, а, Миха? — лукаво улыбается Беса.

Миха тихонько, по-стариковски смеется и смотрит приятелю в глаза.

— Уж не испугался ли ты?

Беса в молодости славился как отличный борец. И сейчас, глядя на него, нетрудно догадаться, что когда-то он обладал недюжинной силой. Беса даже в городском цирке боролся, да на тот заработок не прожить было… Кормили его лопата и мотыга, трудиться он умел, но на плечах была немалая семья, и жил он бедно.

Миха же был торговцем. Он с детства хромал на обе ноги и никак не мог приспособиться к крестьянской работе. Завел себе в деревне лавчонку, привозил из города разную мелочь: соль, сахар, мыло, керосин и торговал.

В свое время его даже раскулачили, сам Беса с товарищами принимал в этом участие. Можно было предположить, что они недолюбливают друг друга, но, как часто бывает на этом свете, какое-либо событие сближает совершенно чужих людей. Миху и Бесу сблизило горе. Оба они во время войны потеряли сыновей, двух орлов, да таких, что оба стоили целой деревни.

Вместе они горевали и так привыкли держаться рядом, так полюбили друг друга, что стали неразлучными, как дети.

Беса взмахнул рукой, словно отгоняя назойливую муху, и натянуто улыбнулся.

— Испугался, как бы не так!..

— Испугался, испугался, — хихикнул Миха, — по глазам вижу, что испугался…

Дома никого не было. Малыши и те убежали во двор Шавишвили. Жены Бесы и Михи тоже были там — сидели среди женщин, одетых в черное. Солнце катилось к закату, но жара не спадала.

Старики сидели на балконе, оглядывали деревню, и каждый был погружен в свои думы. Они забыли все: и страх, и смерть, — их мысли обратились к сыновьям. Миха даже собрался еще раз перечитать потрепанное, пожелтевшее и расплывшееся от пролитых на него слез письмо, которое он всегда носил в кармане, но постеснялся Бесы. За деревней, над виноградниками, как изнуренные буйволы, привалились друг к другу холмы цвета медного купороса. На одном из холмов стоит церковь с облезшим куполом. К этой церкви примыкает деревенское кладбище. А высоко в чистом, синем небе парит серый коршун, описывая в воздухе широкие круги и сверху взирая на деревню, виноградники, холмы и кладбище.

Во дворе Шавишвили засуетился народ. Со второго этажа спустились женщины в черном. Беса, чуть приподнявшись, посмотрел туда из-под руки.

— Выносят, Миха!

Миха оперся на палку и, пыхтя, привстал, Беса подхватил его под руку. Медленно, с остановками спустились они по лестнице, пересекли двор, вышли на улицу и приблизились к забору Пело. Четыре парня сносили гроб вниз. Кто-то вытащил из дому табуретки и поставил их рядом. На табуретки поставили гроб с Пело. Зурначи заиграли траурную мелодию. Пело лежала посреди своего двора, на голове у нее было чихтикопи[28], и одета она была в грузинское платье. Губы у покойницы, по-старушечьи поджаты, и отсюда, из-за забора, казалось, что она насмешливо улыбается.

— Эх ты, несчастная! — покачал головой Миха.

— Бедняжка, такой нарядной предстанешь перед своим мужем! — вздохнул Беса.

Но ни один из них не сказал вслух того, что таил про себя, ни один не проговорился — передай поклон моему сыну, скажи, скоро и я приду к нему.

Музыка смолкла, дочка и невестки еще раз оплакали покойницу, потом мужчины подняли гроб и понесли со двора; следом, опустив головы, двинулись родственники. Старики безмолвно смотрели на процессию, у них слегка дрожали руки, в глазах блестели слезы.

Все прошли, и дорога опустела. Нависла густая тишина. По другую сторону дороги, в кустарниковой изгороди, зачирикала пичужка. Подал голос ручеек, зажурчал, перекатывая нежные искрящиеся струи через гладкие, покрытые мхом валуны. Будто бы только теперь очнулась природа — откуда-то подул прохладный ветерок. И вдруг старики вздрогнули. Вздрогнули от раздавшегося поблизости детского смеха — со двора Пело выскочил маленький мальчик, он смеялся, хоть и сдерживался изо всех сил, за ним гналась молодая женщина, наверное, мать. Замолчи, говорила она, замолчи, негодник, стыдно! А мальчик бежал по дороге, бежал что есть мочи — как бы мать не догнала и не отодрала его, он сдерживался изо всех сил и все же звонко смеялся, смеялся, смеялся…

Перевод Д. Чкония.

Прислонясь к дверному косяку, он стоял в накинутом на плечи ватнике, наблюдая за мужчиной, готовым тронуться в путь. На дворе было темно, холодно, от мокрого снега несло пронизывающей сыростью. Подтянув подпруги, мужчина оглянулся:

— Бог даст, все здесь в порядке будет, а я утром сдам на склад сыр и к полудню вернусь.

— Да ладно тебе, все будет в порядке, как же иначе, — сказал стоявший в дверях подросток. — Сам знаешь, как оно бывает с беременной бабой? — и покраснел от того, как легко и просто произнес эти слова, будто бывалый отец семейства. С облегчением отвернувшись в темноту, скрывшую его смущение, он почесал левой рукой затылок и добавил:

— Мальчишка будет, обязательно.

— Да благословит тебя господь! — воскликнул стоящий у телеги мужчина. — Кто знает, братец, кроме добра я ничего не делал, за что всевышнему гневаться на меня?

Парень опять улыбнулся: вот, мол, заладил про бога, и сунул в карманы брюк озябшие руки.

— А как же, — весело подбодрил он уходящего, — где это видано, чтоб правда да с голоду пухла?

— Ну, я двинулся, а ты, мужчина, сам тут разберешься!

— О чем речь! — парень аж зарделся от гордости, что его назвали мужчиной, густой бас старшего теплом разлился в душе: «Мужчина, сам разберешься!»