— Утром подкинь силоса! — медлил уходящий. — Или сена, а я ворочусь, сам ту скирду разметаю.

— Да брось ты, человек! — парень невольно перешел на бас — Что я сам не могу сена натаскать? Не в том дело, надо бы уже ту кукурузную солому использовать.

Мужчина потрогал полную сыром бочку на телеге.

— Коров я вечером подою, — добавил он.

— Не беспокойся, — опять пробасил парень, — я их с утра подою, езжай, не то опоздаешь.

— Да уж, пора! — Мужчина стал понукать лошадь: — Ачу!

— Добрых тебе вестей! — крикнул ему вслед парень.

Снова прислонившись к косяку, он стоял, глядя на уходящего в темноту мужчину; внезапно странное, подобное этой темноте, гнетущее чувство охватило его. Он еле сдержался; чтоб не окликнуть мужчину, не вернуть его назад. «Будет тебе, братец!» — подбодрил он сам себя, и, отводя взгляд от густой мглы, повернулся и прикрыл за собой дверь. В хлеву слабо мерцали засиженные мухами лампочки, но парню этот свет показался ярким и сильным, и он с надеждой посматривал на потолок. Все же смутное, похожее на страх, чувство не покидало его.

Теплое дыхание коров, с хрустом пережевывающих кукурузную солому, успокаивало парня.

Он подсел к очагу в середине коровника, подбросил грабовое поленце, потом скинул ватник и бросил его на потемневший от времени гладкий топчан.

Некоторое время он сидел у огня, снова успокаивая себя, подбадривая недавно слышанным и тешащим душу: «Мужчина, сам разберешься!» Потом озябла спина, и он повернулся другим боком, согреваясь жаром больших, с кулак величиной, раскаленных угольев.

Время было позднее, но спать не хотелось, и он все сидел у огня, прислушиваясь к сопению коров и пронзительному свисту поднявшегося с запада ветра. А ветер крепчал, врываясь в щели и просветы бревенчатого хлева, раскачивал подвешенные на крючьях лампочки, отчего по стенам коровника метались странные, размытые тени, и парень поневоле отводил взгляд и от теней, мечущихся по стене, и от раскачивающихся лампочек. Потом он встал, сдернул со стены централку двенадцатого калибра и просторный, видавший виды патронташ. Отыскав заряженные жаканом патроны, вогнал их в ствол, снова повесил на стену патронташ, а сам уселся на топчан, пристроив ружье рядом.

Неподвижным взглядом он уставился на весело потрескивающие раскаленные угольки, следил за неровной игрой пламени и вдруг почуял, что ветер стих. Слышно было только ставшее громким дыхание коров, спокойно пережевывающих солому.

Парень встал и подошел к окну.

Сияние снежной белизны ударило в глаза, ожидавшие столкнуться с недавней темнотой.

Прихватив ватник и ружье, он распахнул дверь. Хлынувший наружу свет вырвал из мглы огромные, с лепешку величиной, летящие снежные хлопья. Снежное мерцание охватило окрестность, и только стога сена и кукурузной соломы еще смутно виднелись посреди тусклой белизны. Парень присвистнул от удивления. Снег уже лежал выше колен, но падал все так же размеренно и упорно. «Если до утра так пойдет, сколько ж его навалит», — пугаясь, парень поглядел на небо, но его не было видно за роем крупных, сухих, сизовато-сиреневых хлопьев.

Он даже не понял сперва, что его так испугало, от страха подкосились коленки, но в который раз ободренный вызвавшими гордость словами — «мужчина, сам разберешься» — он вспомнил про дело и встревожился: «Если и впрямь до утра валить будет, так я до стога не доберусь!»

Он вернулся в коровник, прислонил к стене ружье, продел руки в рукава ватника, достал ушанку, потом нашел среди груды ведер и бочек из-под сыра деревянную лопату и вышел за дверь.

Парень начал прокладывать путь к ближнему стогу, до которого было метров двадцать. Легкий сухой снег живо отгребался, но от работы парень разгорячился, и его бросило в жар. Парень снова вернулся в коровник, отряхнул у порога ватник и подвесил его возле очага. Огонь потух. Парень подхватил несколько сваленных в углу поленьев, подложил их в очаг, пошевелил грабовым прутом.

Теперь он не испытывал ни страха, ни тревоги. Он вдруг ясно ощутил, что за делом забыл все свои недавние смутные страхи, и обрадовался этому. Чувство было такое, как в детстве, когда, проходя темной улицей, хотелось петь громко и весело.

И парень опять вышел наружу. Теперь на нем была удобная непромокаемая куртка. Снег сыпался с неба все такой же густой и крупный. Только что проложенную дорожку едва не занесло, и тревога подступила снова, но, не даваясь ей, парень принялся за работу. Когда он добрался до скирды, снега было уже по пояс.

— Вот неладный! — громко воскликнул парень. — Конца ему нет!

Собственный голос его громким гулом прошел по пронизанному снегопадом воздуху, заставив вздрогнуть. Он вдруг ясно осознал свое одиночество посреди затерявшейся в непроглядной мгле снежной круговерти, вдали от деревни. И правда, неодолимыми казались эти неполные семь километров, отделявшие его от деревни, и парня передернуло от наполнявшего ужасом сиреневого безмолвия ночи. Он рванулся обратно, кинул к стене лопату и распахнул дверь. Теперь его не успокаивали ни свет, ни огонь. Со злостью он перевел взгляд на ружье. Какая ему теперь польза от этого грозного и повинующегося ему оружия…

Он пришел в себя от короткого мычания. Нотия, белолобая корова, напрягая шею, смотрела на парня большими влажными глазами. Он нерешительными шагами приблизился к ней и протянул руку. Теплым, шершавым языком корова лизнула его ладонь и снова замычала.

— Что с тобой, Нотия, чего испугалась, добрая душа? — вырвалось у него. — Не бойся, я здесь!

Корова опять лизнула ему ладонь, и это вдруг успокоило его. В больших нежных глазах ее парню почудилось такое участие, что сердце у него сжалось. Безотчетно нагнувшись, он коснулся губами влажной морды, потом оглядел других, разом поворотившихся к нему коров, и воскликнул:

— Чего струсили, милые, я вот он, тут, с вами! — и сломя голову побежал за сеном.

Парень охапками таскал сено, подсовывая в ясли мычавшим коровам. Первой сено досталось Нотии. Сняв почти треть стога, он накормил всех. Заметно посветлело. Парень подбросил сена Нотии. Ему стало веселее. Так же размеренно и упорно валил снег. Парень, казалось, ничего не замечал. У него была одна забота — как-нибудь сохранить проложенную к стогам дорожку.

Наступил светлый, очищенный снегом, белый, безмолвный день.

Парень снова выбрался во двор, остановился посреди прорубленного им снежного тоннеля и увидел заваленную сугробами крышу коровника.

— Еще обвалится… Ух, твою… — выругался он в усеянное хлопьями небо и приволок лесенку. С трудом вскарабкавшись на крышу, он расчистил для себя место и принялся сбрасывать снег с крыши. Как ни странно, но он ни разу не взглянул в сторону деревни, будто ее вовсе не было, будто весь мир уместился в этой схваченной заснеженными вершинами впадине, и на всем белом свете не стало никого, кроме него самого и этих коров.

А снегопад не прекращался.

— Давай, давай, весь вывались, чтоб твоей матери от слез ослепнуть! — почему-то совсем беззлобно ругался парень, споро орудуя лопатой.

Усталость подкралась к нему незаметно, озябли и занемели руки, заныла спина, но он все так же уверенно, не поднимая головы, размахивал лопатой. Только однажды он на мгновение остановился, перевел дух и огляделся. Кругом был снег. Жуткая холодная белизна заполнила все пространство, закрыла серое, мутное, нависшее над головой небо, и у парни от страха сжалось сердце. Теперь пришел настоящий страх, и все его существо пронзило отчаянием, но он решительно врубался в снег, рассекая плотный покров. Парень испытывал чувство, схожее с тем, какое испытывает пловец, когда, увлекаемый огромной волной, он вдруг вскидывает голову и не видит берега, а кругом одни только волны, одна серая, мрачная, темная вода. Пловец, испугавшись, сбивается с ритма, судорожно ищет глазами берег. Человек вдруг поддается усталости и начинает задыхаться. Парень тоже словно плыл в этом безжалостном, вязком, пушистом море, неосознанно стремясь увидеть берег и близкую помощь. Стиснуло сердце. Перехватило дыхание. И когда выступили на глаза слезы, когда захотелось отшвырнуть подальше лопату, зарыться в снег и разрыдаться, он вдруг заметил, что очистил почти всю крышу. Только на краю еще держался небольшой сугроб, и парень как-то сразу успокоился и ощутил прилив сил. Теперь он напоминал воспрянувшего духом и презревшего морскую пучину пловца…