Они прошли через длинный и угрюмый двор, шли молча, плечом к плечу, чувствуя, что это идут рядом их страдающие души, которые могли и терзать друг друга, и успокаивать. Они шли молча, и в этом молчании отражалась тщетность слез, оправдывающих ошибки, совершенные во имя истины. Тот, кому неведом язык молчания, тот вообще никогда ничего не поймет, кто считает, что искупление грехов только в раскаянии, не понимая и не вникая в их первопричину, — никогда не узрит истины.

Каждый из них в ту минуту нуждался в молчаливой поддержке, которая придала бы им силы, обнадежила бы. Но они недолго шли рядом, завернув за угол, подошли к разбитой витрине Военторга. Шергил остановился.

— Знаешь, я расскажу тебе смешную историю, — произнес он так, словно всю дорогу только и думал об этом. — По дороге к тебе, буквально полчаса назад, я встретил знакомого. Представляешь, все знают, что жена ему изменяет, думаю, он и сам слышал об этом. Смотрю, вытаскивает он из кармана какие-то бумажки, оказывается, это его анализы, у него обнаружили сахар. Как он убивался! В жизни, говорит, у меня ноготь не болел, и надо же, такая беда… Слушал я его, слушал, потом сказал, что вообще-то это болезнь аристократов, так что он может даже гордиться этим… и поспешил удалиться, чтоб не плюнуть ему в рожу. Что происходит на свете, не пойму… Хотя и не нужно пытаться понимать, глупость все это. — Шергил по привычке прикусил нижнюю губу. — Ну, я пошел, — сказал он, — не забудешь, о чем я просил?..

Художник отвел взор от удалявшегося Шергила, и взгляд его невольно остановился на витрине. Его всегда удивляло, почему в витрине Военторга стоит этот странный манекен — высокая женщина, которую каждый раз наряжают по сезону. Сейчас на ней дешевая шубка из искусственного меха и какая-то нелепая, старомодная шляпка. Женщина грустно улыбалась. Он много раз проходил мимо витрины, но никогда прежде не обращал внимания на эту убогую бутафорию, никогда взгляд его не задерживался на лице манекена и он не замечал застывшего на безжизненном лице выражения, в котором он вдруг прочел иронию одиночества и которое невольно заставило его в этот раз подумать с глупой наивностью: интересно, может ли кто-нибудь освободить от этой улыбки несчастный манекен.

Все, что захватывает нас хотя бы на мгновение, сильнее нас. Чем же иначе объяснить впечатление, которое произвела на художника сегодняшняя встреча с манекеном, приковавшим его взгляд, захватившим его мысли… Да, ударил резко, наотмашь… беспощадно… Неужели она в самом деле поверила, когда он сказал, что не помнит? Если так, то, может быть, даже простила. Никогда не думал, что в такой благородной заповеди, как прощение, могла заключаться доля порочности. В этой мысли было для него нечто неприятное, точно набившая оскомину реклама, предлагающая по радио, включенному женой перед тем как идти на работу, купить калькулятор или же своевременно сделать прививку кошкам и собакам против бешенства в соответствующих ветеринарных учреждениях.

У него вконец испортилось настроение. Возвращаясь, он думал о том, что в жизни нередко встречаешься с улыбкой манекена, и если ты не владеешь искусством красиво лгать, если ты в самом деле поверишь в то, что за этой показной улыбкой нет ничего, кроме пустоты, плохи твои дела.

Жена уже накрыла на стол, расставила в вазочке цикламены. Она стояла перед окном и вязала жилет с хевсурским узором. Вот ее преимущества: дети, обед, вязание и… молчание, многозначительное молчание…

Когда он вошел, она отложила вязанье, и они, точно недавно познакомившиеся в пансионате отдыхающие, молча сели за стол. Было далеко за полдень, а они еще ничего не ели!

— Прости, но я невольно все слышала, — сказала она спустя время. — Я так и знала, всегда чувствовала, что они разойдутся.

— Да, — сказал художник, — и это, вероятно, зависит не от нас. Разве в жизни все так, как нам хочется…

— И что ты собираешься делать?

— Ты о чем?

— Ты в самом деле понесешь ей цветы? Это ведь смешно.

— Смешно?..

— Конечно. Ты только разозлишь ее, и ничего больше… После всего этого красивые жесты бессмысленны. Представь себе, что мы расходимся, а ты в тот же вечер преподносишь мне цветы. Глупо. Я бы непременно выбросила их в окно.

— С таким характером ты должна была родиться королевой английской.

— Что поделаешь, это ирония судьбы, что я всего лишь твоя жена… — сказала она и робко улыбнулась, словно была виновата в чем-то. То была улыбка манекена… Наступило то состояние равновесия, которое уже не раздражало его, поскольку он понял, что только ради этой улыбки и нужна она ему, что именно эта улыбка облегчает и скрашивает ему жизнь. Сколько невысказанного оставалось за этой улыбкой, у каждого свое, сугубо личное, то, что уже не хотелось разменивать на слова…

«Резко, наотмашь… да, да, так и было…»

И чтоб больше не думать об этом, он поменял тему разговора:

— Пойди поинтересуйся, как там наша старуха, как бы не померла от тоски по кошкам…

И взял с тарелки ломтик посыпанного сахаром лимона.

Перевод В. Чубинидзе.

Дядя Ника был человек сверхчувствительный, хотя в испепеляющем шуме мирском он притаился под сенью тишины, которая нельзя сказать, чтобы была похожа на минутное замирание перепела перед тем как стать жертвой все разгорающейся страсти охотника, но не была схожа и с грозным безмолвием набухшей к непогоде тучи. И потому, наверное, он так бесшумно отстучал свои семь десятков лет, как бесшумно перебирают четки истаявшими пальцами греющиеся на солнце старики.

Кто знает, быть может, верил дядя Ника в тех поэтов-оптимистов, что как неистовые миджнуры[30] воспевают непокорность человека возрасту. Может, и вправду уверовал дядя Ника в запоздалую любовь… Кто его знает… Возможно, и совсем другими сказками тешил себя этот поседевший человек.

А так, когда знакомые видели его на улице, всякому приходила в голову одна и та же мысль — женись этот человек в свое время, может быть, сегодня не пришлось бы самому плестись за хлебом, не пустили бы дети старого отца, сами бы сбегали.

И сидел бы тогда Ника у горячего своего очага, пылающего, как глаза дэва. И обложился бы мягкими подушками — мутаками из гусиного пуха, и ох как сладостно заныли бы от тепла его стариковские кости.

Но нет, не мог дядя Ника жениться только ради теплого очага…

Не так уж давно, когда в маленьком городе закончилось-таки нашумевшее строительство одного дома, позвали скульптора и велели поставить по обе стороны парадной лестницы львов. Скульптор, разумеется, чувствовал, что хищники были бы архитектурным излишеством, нарушавшим гармоничность парадного входа, однако никому не было дела до того, что чувствовал скульптор…

И вот теперь старый швейцар стоял неотлучно в полумраке тесного гардероба за массивной парадной лестницей с пресловутыми львами и с утра до вечера следил за бедовым сынишкой одной из сотрудниц, боявшейся из-за газовой плиты оставлять ребенка дома. Львы помогали мальчику скоротать день.

С последним пальто, повешенным на положенный ему крючок, и еще одним «здравствуйте» в ответ на приветствие старый швейцар под стать степенному маэстро словно бы заканчивал чтение привычной партитуры.

И тогда пробуждались, всколыхнувшись и прорвав все преграды, мысли старого Нико, и струилась вдоль парадной лестницы ввысь знакомая безмолвная мелодия.

И если случалось, что в пестревшем множеством красок гардеробе не хватало хотя бы одного пальто, непривычное беспокойство охватывало старика. А в конце дня, когда у неосвещенного гардероба выстраивалась шумная очередь, старый швейцар у каждого спрашивал о том человеке, чье рабочее место зря дожидалось хозяина.