— Что-то ты меня спросил?

— Как меня зовут, как называют? Чего ты удивляешься?

— Здрасьте! Разве тебя не Димитрием зовут?

— Димитрием — само собой, но еще как зовут?

— Еще?

— Да, какое прозвище мне дали?

— Кто дал прозвище? Какое?

— Ты разве не слышал?

— Нет.

— Поклянись детьми, что говоришь правду.

— Клянусь, впервые слышу. А как тебя прозвали? — Ироди притворился заинтересованным.

— Да никак, я просто так спросил… кое о чем вспомнил…

Димитрий приуныл, в комнате воцарилась тишина. Неожиданному вопросу Димитрия эта тишина, казалось, придала больше смысла и значения. Этот вопрос как будто увеличился, разросся и, чтобы Ироди мог его разглядеть хорошенько, повис под потолком, словно люстра. Нечаянный вопрос висел в воздухе и раскачивался над головами стариков, усугубляя возникшую неловкость. Постепенно эта неловкость становилась все явственней, зримей и ощутимей, казалось, она вот-вот прикоснется к уху Ироди и скажет ему: «Ты же знаешь, как зовут Димитрия, почему же ты лжешь, старик?!» Ироди необходимо было что-нибудь сделать — либо заговорить, либо заглянуть под стол, либо встать, но непременно что-то сделать, В таком же состоянии был и Димитрий: он переживал, что поставил друга в неловкое положение. Ему казалось, что он выдал себя, проявил всю свою слабость Он тоже непременно должен был что-то сделать: либо заговорить, либо ударить кулаком по столу так, чтоб высечь искры из глаз, как это с ним бывало раньше, когда его глаза и вправду метали искры. Но вместо этого Димитрий вдруг встал — как будто в его поведение вмешалась какая-то посторонняя сила, словно он думал одно, а делал другое, и поплелся к гардеробу. Открыв дверцу, долго там возился. Наконец он отыскал свои синие брюки, снял с вешалки белый китель, закрыл гардероб и, подойдя к столу, сунул свой мундир чуть ли не под нос Ироди.

— В этом кителе я был в Кремле. А вот здесь у меня лежит благодарность главнокомандующего, — Димитрий достал из кармана кителя вчетверо сложенную бумагу и показал ее Ироди. Когда Димитрий доставал из кармана кителя «благодарность одного человека», у него дрожали пальцы. Нервная дрожь передалась и Ироди, его пальцы тоже начали выбивать по столу дробь.

— У меня такого нет… — виновато проговорил Ироди. Димитрий спрятал китель и брюки в гардероб и подсел к столу. Лицо его выражало довольство, словно он сбросил тяжелый груз, словно своим бессознательным поступком открыл другу нечто значительное и отвел душу.

— Не обидел ли тебя кто-нибудь, Димитрий?

— Нет, — холодно ответил Димитрий и отщипнул кусок от тарани. Ироди воткнул вилку в большой кусок гоми и обмакнул его в ткемали.

— Давай выпьем еще по одной, — сказал Димитрий и наполнил стаканы. Этот стакан Димитрий осушил без тоста. Ироди удивился, но, не желая его обидеть, не спросил, за что он пил.

— Мы уже пьяны, Димитрий, — сказал Ироди.

— Ты прав, мы оба пьяны, — засмеялся Димитрий.

— Эх, жаль, что у нас нет друзей в Астрахани, присылали бы нам тарань пудами!

— Да, да!.. Не поехать ли нам в Астрахань?

— Насчет Астрахани не знаю, но домой мне пора, уже поздно, который час?

— Еще рано, как ты можешь ложиться в такую рань?

— Пока я доплетусь до дома, будет поздно.

Ироди встал, Димитрий проводил друга. Выйдя на балкон, Ироди посмотрел на небо и сказал:

— Завтра тоже будет хорошая погода, спокойной ночи, Димитрий!

— Спокойной ночи, Ироди!

— Желаю приятного сна!

Ироди ушел. Димитрий остался один. Старик прикрыл дверь, сел на стул и начал медленно раздеваться. Как только он лег, почувствовал усталость, вскоре погасил свет и повернулся к стене. Вино, конечно, давало о себе знать, но нельзя было сказать, что он пьян, он только слегка захмелел. Он лежал и спокойно дышал. Намаявшиеся за целый день старые кости требовали отдыха. И сон не заставил себя долго ждать. Вдруг ни с того ни с сего ему приснился Ироди. Они будто стояли у Днепра, раздевались и собирались купаться. На другом берегу укрепились немцы. Завтра на Днепре намечается бой не на жизнь, а на смерть. А Ироди и Димитрий пришли сюда искупаться. «Это же рассказ Ироди, из-за него и снится мне такая глупость», — думал Димитрий во сне. Тем временем Ироди прыгнул в воду. И Димитрий последовал за другом. Ироди поплыл саженками, взмахнул руками раз, другой и вдруг нырнул головой вниз. Димитрий, не мешкая, нырнул в том же месте, где исчез Ироди. Нырнул и оцепенел: прямо на его глазах Ироди проглотила огромная тарань. Как будто на дне реки лежала тарань величиной с кита, которая, проглотив Ироди, погналась за Димитрием. Димитрий повернул к берегу, рыба схватила его за ноги, но Димитрию удалось вырваться. Она сделала в воде круг и, разинув пасть, двинулась навстречу Димитрию. Толкнув чудище ногой, Димитрий потерял равновесие и пошел ко дну. Прежде чем он успел высунуть из воды голову, тарань опередила его и ударила в живот. Под водой завязалась смертельная борьба. «Никто не поверит, что меня проглотила тарань, — мелькнуло в голове у Димитрия. — Все знают, что я пошел купаться… Боже мой, что подумают в штабе!..» Димитрий вертелся, как волчок, рыба нападала на него быстрее молнии, беспощадно била его гибким хвостом и острыми, словно лезвие, плавниками. Все его тело было в царапинах и в ссадинах. «Пусть она меня лучше выпотрошит, пусть даже перережет глотку, но я не дам себя проглотить!» — думал Димитрий. Никто, ни дома — в Грузии, ни здесь — на фронте, ни один человек не поверит, что Димитрий не в плен к фашистам попал, а его проглотила тарань. «Держись, Димитрий Баркалая!» — воскликнул он мысленно и окровавленными ногтями вцепился рыбе в жабры. Его бритая голова чуть было не угодила в ее пасть, но ему удалось в последнюю секунду изловчиться и ускользнуть от нее…

Устал Димитрий, обессилел, много крови потерял и… Это еще что такое?! Сердце подводит, не может дышать, не может шевелиться… Не наяву ли болит у меня сердце? Нет, это во сне, заключил он. Вдруг Днепр помутнел, словно в него вылили грязную воду. Тарань исчезла без следа. Теперь ему было не до нее, он, как свинец, шел ко дну и за глоток воздуха готов был все отдать. Сердце билось, словно обезглавленный цыпленок, и болело — болело невыносимо. Казалось, рыба воткнула ему в сердце свой острый, как нож, плавник, а сама спокойно уплыла дальше. «Не наяву ли болит сердце?» — снова подумал Димитрий, но не в силах был стряхнуть сон, чтобы проверить, вправду ли болело у него сердце.

Димитрий был оптимистом. Ни за что бы не поверил, что умирает. Даже в мнимую смерть во сне — и то бы не поверил. Он лежал в белоснежной постели и, сложив руки на груди, думал: «Сердце у меня болит во сне, это ничего, вот сейчас проснусь и все пройдет…» И пока он так думал, постепенно начало темнеть, потом совсем стемнело и воцарилась непроглядная тьма, исчезли река, мутное пространство, рыба, вода. Осталась только тьма, обширная, бесконечная, безграничная тьма. Не было больше ни земли, ни неба, не было поля, гор, звезд, камней, предметов. Была только пустота, окутанная тьмой холодная мгла. И когда Димитрий увидел этот неведомый, новый, прежде не виданный и не слыханный мир, разумеется, это показалось ему сном. И умер он спокойно, в неколебимом убеждении, до последнего мгновения думая: «Вот сейчас проснусь».

Перевод А. Беставашвили и К. Хучуа.

СИСАТУРА[18]

На семью Джургу обрушилось большое горе — умер шестимесячный ребенок, единственный сын Толисквами, маленький Бондо.

У козопаса Джургу было семеро сыновей, все уже определены, обзавелись семьями. Бог даровал ему одну-единственную дочку Толисквами, но лучше бы ей совсем не родиться!

С самого утра братья с трудом удерживали Толисквами и никак не могли ее успокоить. Она так убивалась над младенцем, так горестно причитала, так горячо ласкала и целовала покойника, что односельчане не могли удержаться от слез, а домочадцы не в силах были смотреть на ее страдания. Будет тебе, хватит, перестань, рыдали братья и выбегали во двор, изнуренные плачем, чтобы там отдышаться, успокоиться.