Мелано рассмеялась неожиданно громко. «Ох, Васо, уморил совсем!» — хохотала она, вовсе не беспокоясь о том, что подумают удивленные прохожие.

Она старалась подавить эту неуемную радость и не могла, она вырывалась из ее существа, словно сказочный дух из бутылки. Но вот лицо ее стало серьезным: в самом деле, что подумают люди! Но улыбка все не покидала ее лица. И Мелано шла, блестя глазами, чуть приоткрыв улыбающиеся губы. Теперь радость вошла в нее и переворачивала все внутри.

Прохлада, принесенная дождем, словно живое существо, ласкала разгоряченные щеки Мелано.

У большой витрины Мелано невольно замедлила шаг. За стеклом сидела красивая девушка, протягивая свои длинные пальцы, казалось, излучавшие фосфорическое сияние, женщине в белом халате, которая тонкой кисточкой наносила на узкие ногти блестящий розовый лак.

От внезапного желания встрепенулось сердце Мелано.

В который раз сегодня она поглядела на свои руки. В который раз представила свои пальцы у губ Васо и опять расхохоталась. «Ох, уж этот Васо!»

Мелано толкнула стеклянную дверь и смело вошла в ярко освещенный зал с большими зеркалами на стенах.

Перевод А. Беставашвили.

РТВЕЛИ[12]

Опишу тебе ртвели, причем сделаю это с огромным удовольствием, с улыбкой от первого и до последнего слова.

У Натэлы есть брат, на целых девять лет младше нее, только что вернувшийся из армии смуглый Жерар Филипп. Его жесткие коротко остриженные волосы так густы, что в них не запустишь даже пальцев. Встретившись с тобой взглядом, он отводит глаза и смущенно улыбается. (Я хорошо излагаю?) А когда он что-нибудь подбирает с земли, наклоняется так упруго и гибко, что кажется — вот подхватит свою находку и со свистом зашвырнет невесть куда.

Только мы приехали, меня сразу повели в марани, старый, прохладный с деревянными опорами и выстланным кирпичом полом. Этот Жерар Филипп (настоящее его имя Зураб, но ты знаешь, что мне не доставляет удовольствия произносить это имя) встретил нас в квеври — врытом в землю огромном кувшине, освещенный пламенем свечи и красноватым отсветом глиняных стенок… На нем не было ничего, кроме синих плавок. В левой руке он держал маленькую сковородку с зажженной свечой, в правой — обмотанную тряпьем палку, правая была поднята чуть выше; коленопреклоненный, как в молитве, он законопачивал квеври. Ты, верно, не знаешь, как конопатят квеври: на козьем жиру варят чистую, просеянную через сито золу, варят обстоятельно, долго и горячим загустевшим варевом промазывают все подозрительные трещинки и лучики. Догадалась, для чего это делается? Чтобы из кувшина не утекло вино. Этот смуглый Жерар Филипп снизу глянул на нас и при свете свечи улыбнулся своей доброй детской улыбкой. Натэла заахала и засюсюкала над ним, как над маленьким:

— Ах, ты мой хорошенький, ах, мой родненький!.. — Жерар Филипп смутился и передернул плечами, как от холодных брызг — при этом его мышцы затрепыхались, как птенцы в гнезде. Он ближе наклонился к красноватой стенке кувшина и продолжал заниматься своим делом.

От резкого перехода с желтого солнечного сияния в сумрак марани я точно оторопела и потерянно озиралась. Меня слегка знобило, как от холода. Казалось, я попала к язычникам. И этот врытый в землю огромный кувшин, дышащий запахом вина и воска, и голый юноша в нем словно находились в далеком прошлом, где исполнялся какой-то сакральный ритуал. Это впечатление усиливалось тем, что полки вдоль стен были уставлены черными закопченными кувшинами всех размеров, на закопченных стенах висели старинный винодельческий инвентарь и крестьянские орудия: плуги, серпы, черпаки, скребки, пила; опорный столб посреди марани и матицу украшали изображения коров и быков; за распахнутыми дверями, на припеке, весь облитый солнцем, стоял большой красный петух — Ку-ка-реку! — крикнул он, словно удивившись мне; кувшин гулко откликнулся на его крик, мы весело расхохотались, и все дальнейшее я видела как бы сквозь туман этого первого впечатления.

А видеть было что!

Пришел отец Натэлы, тоже густоволосый, сильный и подвижный мужчина. Пока мы с Натэлой угощались, отец с сыном, с Жерар Филиппом, стащили из-под кровли плетенки-годори — огромные, старые, каждый чуть не с человека ростом, опрокинули их под тутовым деревом, возле опрятного стога, взяли толстые прутья и принялись лупить по плетенкам. Если и пристала к ним какая пыль или грязь, ее сперва выбили палками, потом водой окатили и смыли все.

Вечером отец Натэлы привел козу — длиннобородую, большерогую, косоглазую, тоже какого-то языческого вида. Ее привязали к тутовому дереву, с тем чтобы завтра зарезать. Коза стояла, расставив ноги, упрямо опустив голову, и быстро-быстро шевелила губами, словно знала, что ее ждет, и повторяла какие-то ведьмачьи заклинания.

Пришли из стада спокойная корова и красивая нетель. У опрятного стога сидела черная дворняга и, довольная, озиралась. В сгустившихся сумерках прилетела сова и села на тутовое дерево.

Мы ужинали на веранде. Мать Натэлы с тайной гордостью выложила на стол длинные — с локоть домашние хлебцы; отец Натэлы нарезал продолговатыми кусками пахучий тушинский сыр, наполнил стаканы; когда он говорил тосты, с его лица не сходила улыбка. А на тутовом дереве сидела сова и время от времени гукала.

Зураб не стал дожидаться окончания ужина, вынес из дому двухстволку, перевесил через плечо, с детски-застенчивой улыбкой попрощался с нами и ушел в виноградник — охранять созревший виноград. Я знаю, ты сочтешь меня за глупую, но мне все-таки показалось, что не за тем он шел в виноградник: придет, сядет, станет тихонько насвистывать, и выйдет из темноты на свист горячая, как уголек, белозубая колдовка, сядет ему на колени и всю ночь напролет будут целоваться и ласкать друг друга — сильные и молодые.

Мы с Натэлой легли спать на веранде под вьющимися вдоль карниза побегами лозы-ркацители. На чистое небо выкатилась луна. Теперь на небе была луна, на дереве гукала сова и корова спокойно вздыхала в хлеву. Тишина стояла удивительная, ни один лист не шелохнулся, и все-таки мне не спалось. Заголосили по селу петухи, потом еще раз заголосили, и наконец я кое-как уснула.

Проснулась как умытая родниковой водой. К утру так похолодало, что я видела свое дыхание. У меня не было с собой ничего теплого, пришлось натянуть Натэлин свитер. Он был мал, не налезал. Натэла смотрела на мои мучения и умирала от смеха.

Отец Натэлы и Зураб, Жерар Филипп, к этому времени уже зарезали козу, подвесили вниз головой к ветке тутового дерева и даже успели ободрать. Мать Натэлы несла к дому большую миску с внутренностями. Зураб стоял на табурете и приколачивал к тутовому дереву козьи рога.

— А это зачем? — спросила я.

— Да так, — с обычной застенчивостью улыбнулся Зураб. Он прибил рога, спрыгнул с табурета и снизу разглядывал свою работу.

Корова и нетель ушли со стадом. Собака терзала красную кость.

— Та-ак, теперь котел поглубже да огонь пожарче, — с какой-то непонятной, заговорщицкой улыбкой проговорил отец Натэлы и повторил, ухмыляясь: — Хороший котел, побольше луку, побольше перцу, потом доброе вино, и…

Натэла состроила недовольную гримаску. Я поинтересовалась, чем вызвано ее недовольство. Она отвела меня в сторонку и с той же заговорщицкой улыбкой, что и отец, объяснила; оказывается, козлятина сильно действует в известном смысле как на мужчин, так и на женщин. О, эти сонные кахетинцы! Какие улыбки стелют они, стоит хоть чуточку приблизиться к чему-нибудь такому! Зураб орудовал с охотой и готовностью, убедившей меня в справедливости ночных предположений, — какая уж тут охрана виноградника!

Приехали еще гости — мужчины, женщины, дети. Машины и люди появились и в других дворах. Стало, шумно, многолюдно. Мы наскоро перекусили и отправились в виноградники, кто на машинах, а кто пешком.