«Неужели все дело в красоте?»

Даг-дуг…

Даг-дуг…

«…И ничто другое не имеет цены?»

Даг-дуг…

Даг-дуг…

«Но ведь это зависит не от меня? Родиться красивой…»

Даг-дуг…

Даг-дуг…

Даг-дуг…

Даг-дуг…

Вдруг Мелано заметила, как мелькнула, извиваясь, в воздухе, нить и исчезла. На ткани черным лучом потянулась борозда, которая становилась все длиннее.

Мелано быстро выключила станок и отыскала концы оборвавшейся нити. Ее пальцы задвигались, как разумные зрячие существа, изящно и гибкое словно танцуя. С быстротой молнии Мелано связала нить, провела сквозь зубья гребня. Сорвался с места челнок, увлек за собой нить с узелком, и она навсегда затерялась в шуршащей переливчатой ткани, которая лениво наматывалась на вал и росла, подобно снежному кому.

Осветители уже установили прожекторы и ждали только знака начинать. Трехногая камера уставилась своим единственным глазом на Циалу, похожая на нахального парня, который не сводит взгляда с понравившейся ему девчонки.

А Мелано надеялась, что хоть этот «парень» обратит на нее внимание, подметит ее и запечатлит на кинопленке ее лицо. Но аппарат повернулся к Циале и глядит на нее как завороженный, вроде Васо, глаз не отводит. Он тоже не замечает Мелано, знает, стеклянноглазый, на кого стоит обращать внимание, а на кого нет.

Как солнце, засиял прожектор, двинулся, повернулся и позолотил волосы Циалы, озарил ее глаза. И все погрузилось в темноту, и только станок Циалы светился волшебным светом, и, казалось, одна Циала осталась в целом цехе.

Длинношеий оператор взялся за свой аппарат и моментально преобразился — оживился, забегал. То со спины зайдет к Циале, то сбоку, то ближе, то дальше. В конце концов он стал снимать только ее лицо: заставлял ее улыбаться, поворачивать голову, задумываться. И снимал ее, снимал до бесконечности.

Глаза Мелано, словно невидимыми нитями, прикованные к челноку, бегали за ним туда-сюда. Послушно работал станок. Скользили нити, сплетаясь друг с другом, и терялись в ткани, забывали там себя, как дождевые капли в реке.

Мелано стояла, занятая своей мыслью, хотя этот назойливый вопрос, на который она не могла найти ответа, нельзя было назвать мыслями.

Это была боль, горящая, как головешка, она тлела в глубине ее существа, — и не дотянешься до нее, и не затушишь.

И вдруг яркий свет ослепил Мелано, прожектор повернулся к ней и обжег ей лицо. Засветился, заблестел станок Мелано, заискрились шелковые нити.

Кто-то положил на ее плечо руку.

— «А теперь мы снимем вас! — крикнул оператор ей в самое ухо и повернул к ней аппарат. Одноглазый «парень» уставился теперь на Мелано, вся фабрика притихла, закусили языки станки, и появился Васо, улыбнулся Мелано и похлопал ее по плечу. Мелано залилась краской.

«Какая я глупая, — подумала она, — глупая и завистливая».

— Я заметил, как быстро и красиво вы связали оборвавшуюся нить! — кричал оператор. — Если можно, повторите.

— Повторить… как же это? — Мелано смешалась.

— Порви нитку, — также громко прокричал начальник смены, — и свяжи. Это нужно для съемки.

Опять заработала камера, опять засуетился оператор. Теперь он хлопотал вокруг Мелано, то близко к ней подходил, то отбегал подальше. Потом он стал снимать ее руки, когда она связывала нитку. Снимал, снимал до бесконечности.

«Глупая, завистливая, нехорошая. Вот я какая, оказывается… Глупая, завистливая…»

Даг-дуг…

Даг-дуг…

— Мелано, я видела тот киножурнал, где вашу фабрику показывают, но тебя там нет! — такими словами встретила Мелано соседка, когда она возвращалась с работы.

— Нет? — покраснела Мелано.

— Фамилию твою называют, но тебя самой не видно, — ехидно продолжала соседка.

— А где ты видела этот журнал? — словно между прочим, поинтересовалась Мелано, чтобы скрыть волнение.

В тот же вечер она пошла в кино. Одна. Взяла билет в последнем ряду и до начала фильма испуганно оглядывалась, нет ли знакомых с фабрики. Она не могла объяснить, почему так боялась встречи с товарищами.

Зал наполнился зрителями. До начала сеанса оставались какие-то секунды. Мелано волновалась: неужели оператор обманул ее и только для вида направил на нее камеру, успокоил начальника смены, исполнил его желание, а на экран не выпустил. Но зачем, зачем нужен был этот обман?! Разве она кого-нибудь просила…

Свет потух, и на экране появились ворота Тбилисской шелкоткацкой фабрики, сквер перед входом… Заиграла музыка, заговорил диктор. Он с похвалой отзывался о работницах фабрики, об их успехах и вдруг произнес фамилию Циалы…

Улыбается Циала с экрана, виден только кусочек ее станка, а рук не видно, но зрителям и так понятно, что Циала работает. Вот ее профиль, а вот она глядит прямо в зал, прямо на Мелано смотрят ее большие лучистые глаза. Вот она улыбается, и ее лицо занимает весь экран.

Мелано постаралась улыбнуться в ответ Циале, но улыбка получилась вымученная…

И вдруг в глубине цеха мелькнуло лицо Мелано и сразу исчезло. Мелано затаила дыхание: показалось ей или это на самом деле была она? Наверное, не показалось, вот и диктор назвал ее фамилию и сказал, что Мелано в совершенстве овладела своей профессией и что пальцы ее движутся со сказочной быстротой.

И на экране показались руки, которые связывают оборвавшуюся нить. Потом то же самое показали еще раз, только очень медленно — вот пальцы отыскали концы нитки, связали их, провели через зубья гребня… Мелано поняла, что показывают медленно — специально, чтобы зрители как следует разглядели весь процесс.

Пальцы Мелано двигались на экране, словно разумные, зрячие существа. Они даже красивыми казались, так ловко и изящно работали, словно плясали под музыку.

Господи, неужели эти прекрасные руки принадлежат ей, Мелано? Такие гибкие, изящные. А как громко говорит об этих руках диктор. Да и сама Мелано удивляется их ловкости. Господи, неужели это ее руки? Да, конечно, ее, но в кино, наверное, их чуть удлинили и сделали красивыми.

Мелано невольно поглядела на руки. В темноте она различила десять бледных полос на темной юбке, десять пальцев, которые без движения лежали на коленях хозяйки — отдыхали. Сколько чего, оказывается, умели делать эти руки! Чудо-руки! Они умеют и ласкать… Кто знает, может, ласка у них получается лучше всего остального — кто знает.

Застыли на коленях маленькие всемогущие пальцы, а на экране — они увеличенные и оживленные и, словно умноженные в числе, как акробаты прыгали и изгибались в потоках нитей, бесконечных, как солнечные лучи.

Как быстро показали Мелано и издали — даже рассмотреть она себя не успела; даже засомневалась — она ли это на самом деле, а руки ее показывают долго, так же долго, как большие, лучистые глаза Циалы.

И вдруг Мелано показалось, что ее руки, ее быстрые пальцы так же прекрасны и неотразимы, как глаза Циалы, ее губы и волосы.

Мелано подняла руки с колен и поднесла к лицу. А указательный палец — самый ловкий и шустрый — к самым глазам, словно хотела понять, что он собой представляет — творящий чудеса. И внезапно палец заполнил собой весь зал. Вы представляете себе, один крошечный палец спрятал за собой весь мир. Мелано по-детски улыбнулась и отвела палец чуть в сторону — зал снова появился, поднесла палец снова — зал исчез.

…Шел дождь, и проспект, как зеркало, блестел в свете лампионов. Мелано шла пешком домой, стучала каблучками по тротуару и беседовала в душе с оператором.

«Вы не думайте, что я обиделась. Я вас вполне понимаю, хотя не такая уж я уродина… Но я не сержусь. Наоборот, я вам очень благодарна».

«Ну, что вы, — оправдывался оператор, — у вас прекрасная внешность для кино, — но у нас свои законы: у одной мы показываем лицо, у другой — руки, работу…»

Оператор кивнул Мелано и исчез. На его месте возникла соседка. «Да что ты говоришь, — ахала она, — значит, тебя все же показали? А я не заметила…» А потом Мелано увидела себя в цехе. Вокруг нее столпились товарищи, все ее поздравляют. И Васо тут же, в новом костюме, чисто выбрит. Он церемонно подходит к Мелано (лицо у него такое торжественное) и почтительно подносит ее руку к губам…