В один прекрасный день старик вдруг перепугается на улице, как зайчонок. Ощутит себя почему-то словно в раковине, вряд ли дойдет до его слуха даже перешептывание деревьев.

На пишущей машинке с виртуозным техническим мастерством отстукиваются то ли чьи-то безвестные замыслы, то ли ставшая уже каноном упрямая полифония идей и чувств.

Стоит у входа в огромное здание маленькая постаревшая женщина и пуще смерти боится открыть тяжелую дверь и переступить порог.

За порогом на какие-нибудь двадцать минут расстанется женщина с тоненькой, в потертой обложке тетрадкой. Машинистка, беспечно мурлыча, отстукает на некачественной бумаге излияния трепетной одинокой души.

Понесет отпечатанные стихи «поэтесса» и с детской наивностью оставит в редакции, откуда ее совсем недавно выпроводили: «Простите, гражданка, но рукописный экземпляр мы не принимаем».

Стоящую в фойе женщину выручит вопрос швейцара:

— Вам кого, уважаемая?

— Здесь где-то печатают на машинке, не правда ли?

— Это министерство финансов, — словно между прочим заметит швейцар.

— Да, понимаю, но должны же быть у вас машинистки. — Женская настойчивость прозвучала в ее голосе.

— Разумеется, машинистки у нас на третьем этаже.

— На третьем… — повторила женщина и усталым взглядом окинула лестницу.

Мужчина осторожно и в то же время деловито сказал:

— Дайте что там надо печатать, мне все равно наверх идти, заодно и ваше занесу машинисткам…

Женщину явно порадовал гостеприимный тон старого швейцара, и она вытащила из потертой кожаной сумки тоненькую тетрадь:

— Это стихи… моего внука… Я буду вам очень благодарна. В двух экземплярах, скажите, нужно перепечатать, а за ценой, мол, я не постою…

И надо ли рассказывать, с какой непривычной молодцеватостью одолел старый швейцар три этажа, с каким не свойственным ему рвением повторял каждой машинистке свою просьбу и из каких странных слов состоял их уклончивый, неловкий, огорченный или чисто деловой ответ, который (сколько бы мы его ни приукрашивали) фактически означал отказ швейцару дяде Нике в его просьбе.

Ничего не попишешь, ведь и у машинисток в конце квартала набирается дел выше головы…

В ту ночь старый швейцар вспоминал во сне, как он любил некогда девочку с тонюсенькими косичками и как он всю ту зиму проходил с распахнутым воротом рубашки под стать закаленному миджнуру.

А эта девушка как ни в чем не бывало торопилась по заснеженным улицам и в ответ на снежки, которые бросали гимназисты, совсем не хмурилась, а смеялась заливисто.

Потом пришла весна, и появились крестьянские парни из Цхнет с фиалками в ведрах.

Ох и сукины же сыны были эти цхнетские ребята! Встанут этакими невинными овечками у кирпичной стены женской гимназии и знай себе растягивают рот до ушей. А что им было не смеяться, когда они, можно сказать, сразу двух зайцев убивали.

Выпархивали в конце дня красивые гимназисточки и, перебирая букетик за букетиком, прямо у самого носа этих бестий хлопали пушистыми своими ресницами.

А вечером, звеня серебром в кармане, шли вверх по сололакской дороге разбогатевшие цветочники.

Долго крутился влюбленный юноша вокруг девушки с тоненькими косичками, но подойти к ней так и не решился. Потом взял этот бедняга и, нет чтобы стихи слагать, одолжил у знакомого духанщика денег, отнес их цхнетскому парню:

— На вот, бери. И вали теперь отсюда, а цветы мне оставь.

Растянул рот до ушей парень и — нет, говорит, не уйду.

— Что значит «нет», покупаю я все твои цветы, а остальное тебя не касается…

Не понравился цхнетскому парню бледный вид влюбленного юноши — сказал, не уйду, и точка.

И случилось то, чего и следует ожидать в подобных ситуациях.

Принялся вопить цветочник:

— Люди, помогите! Убивают!

Завизжали гимназисточки, заохали. Двое сбегали к директрисе, та вызвала городового, и чудом успел юноша унести ноги. И долго еще потом прятался он, как абрек.

А Кура все текла своим путем, беря в Турции свое начало. Да и луна была прежней, полной и ясной.

И гимназистка та, словно ничего особенного не произошло, переселилась в уготовленный ей терем.

Улетучился куда-то мирный гомон уютных улиц. Оборвалась внутри какая-то струнка. Безмолвно просеялись сквозь пальцы семь десятков лет, и сгорбилась память, подбирая рассыпавшиеся песчинки.

Сидели весь день как на иголках сотрудники министерства финансов. Теплые, мягкие пальто, которые так удобны на улицах, лежали теперь на спинках стульев то ли как тяжесть, то ли как бремя, не могу сказать точно, и мешали то ли работе, то ли хорошему настроению (и этого точно не знаю).

Знаю только, что в тот день все говорили больше обычного, заметно краснели и бледнели, не в меру громко шуршали страницами и скрипели перьями, то и дело проветривали комнаты. И непонятная сумятица и суета царили до вечера в учреждении.

Секрет всего этого хранился в кармане старого швейцара, который (как это ни странно) сидел у себя дома в полном здравии и угощался вареными каштанами.

И, похоже, это был один из тех обычных дней, когда оскорбленные старики объявляют миру свой безобидный и безмолвный бунт…

И надо ли обязательно иметь большие уши, чтобы услышать это безмолвие…

Перевод А. Абуашвили.

— Фамилия!

— Чохели.

— Имя!

— Бутула…

— Профессия?

— Сельский священник.

— На кого жалуетесь?

— На Махарэ Шуглиаури.

— В чем же заключается ваша жалоба?

— В том, слушай, что присвоили они мою собственную ворону. Переманили ее и не отдают, говорят, мол, она теперь наша…

— То есть как это твою собственную ворону? Ты что, дурачить меня пришел?!

— Всему миру известно, что это моя ворона: я на покосы — она за мной летит, я на пахоту — и она следом… А они ее переманили…

— Постой, постой… выходит, у вас была собственная ворона, так?.. Как звали эту вашу ворону?

— Ворону?

— Да, да, ворону.

— Никак. Люди Бутуловой вороной называли.

— Значит, вы лично не давали птице никакого имени… Так, так, понятно.

— Что понятно, слушай?

— То, что вы присвоили не вам принадлежащую ворону, ясно?

— Бог свидетель… Я…

— Только без бога здесь!

— Виноват… это я так… Я…

— Гражданин Бутула, сколько лет была ворона вашей личной собственностью?

— Девять лет, уважаемый судья.

— Почему они отказываются вернуть вам ворону?

— Она, говорят, наша теперь стала.

— Кого же предпочитает сама ворона?

— Обманом они ее завлекли, уважаемый судья, сыплют корм день и ночь, она и повадилась к ним летать.

— Как они назвали птицу?

— Никак.

Судья допоздна выяснял с Бутулой вопрос о вороне. Бутула до того утомленный покинул суд, что с трудом добрался до дому.

— Что сказал судья, заплатят нам стоимость вороны или как? Скажи слово, слушай, что в одну точку уставился, — теребила Бутулу жена.

— Оба, говорит, вы виноваты, вот что сказал. Сначала, говорит, ты присвоил ворону, потом, говорит он, какие-то темные махинации, говорит, у вас на уме.

— А с деньгами-то что, не заставит их платить?

— С деньгами как раз и беда: говорит, как бы тебе самому не пришлось сотню выкладывать.

— Это еще почему?

— Завтра, говорит, к вам в деревню с утра наведаюсь, проверку, говорит, произведу. На высокой плоской крыше с одного краю ты, говорит, насыплешь, зерно, с другого — Махарэ. Каждый у своего корма стоять будет. Я, говорит, между вами встану, и подождем ворону. Если она к твоему корму подлетит, Махарэ штраф платить, если к его — тебе, говорит, раскошеливаться.

— Ты что, ума лишился — на такое соглашаться: в прошедший храмовый праздник всего-то сотню и набрали всех пожертвований, и ту на штраф отдать хочешь? Ведь ясное дело, она на Махарино зерно полетит.