В прошлом году попросила колхозного шофера привезти из Шуахеви три долбленые бочки: в двух черемшу замариновала, в одной — свеклу.

На чердаке под крышей висит уйма сушеных фруктов на низках. И свой сухой табак тоже там хранится, листок к листку сложенный и перевязанный стебельком. Зимой попросит кого-нибудь из умельцев нарезать потоньше и отправит на продажу. Ведь Джелили сам не соизволит повезти…

— Ничего мне от него не надо, только бы не мешал… — думала Умиани. — Вот край участка как вспахан, даром такая земля пропадает. Разве не жаль ее под одну кукурузу отводить? Возьми хорошую лопату, копни поглубже, выверни эту землю как надо, посади лозу! По ту сторону дома я одну лозу чхавери посадила и пустила ее вверх по дереву — я, женщина! Так лоза за два года до самой верхушки доросла. Гроздья наливается — в руках не удержать. Да… будь у меня виноградник… Ни продавать виноград не стала бы, ни вина порченого делать, как некоторые. Денег достаточно в колхозе зарабатываю. А вино чхавери дома держала бы… И гостя тогда не стыдно будет принять, и с пустыми руками его не отпущу. Но муженек мой так ленив, так ленив — зевнуть, и то ему лень! Ничего, сама поработаю, стисну зубы, но виноградник высажу… Бригадир в общем-то мужик душевный: выделит кого-нибудь в помощь, мы и…

Она вошла в дом.

В кухне на стене у нее висело прибитое гвоздями большое зеркало без рамы. Она не любила смотреться в зеркало, но сейчас невольно подошла к нему. Остановилась. Присмотрелась. Так плотно закутана в платок, что шеи, подбородка и лба почти не видать.

Она вспомнила Тамро: «А чем я хуже?!»

Размотала с головы платок, бросила на спинку стула. Точно веселый солнечный луч озарил и обогрел ее — она понравилась себе. А и впрямь хороша! Черные как смоль волосы причесаны просто, без всяких женских хитростей, но как густы, как пушисты! Губы она никогда не красила, и они были красны особой свежей красотой, что сродни ягодам. А руки?.. Ноги? Чем я хуже Тамро? Да ничем! Ни статью, ни походкой! Разве не обо мне говорили: такая травы не сомнет… Нет, хватит! Больше я никогда не закутаюсь в этот платок, и платье сошью настоящее, какое подобает женщине, а не пугалу огородному. И туфли куплю — не такая у нас нужда, чтобы не могла я на пару туфель раскошелиться… И никто не посмеет сказать мне ни слова! Никто…

Послушать мужа Джелили, так можно подумать, что я сама не хочу лица открывать, а он только и делает, что уговаривает меня, снять платок…

Как бы не так… Заикнулся ли он хоть раз? Да ни разу!

Ни разу! Кое-кто может подумать, что мы — горянки — так отстали от жизни, что даже сознательным мужьям не под силу вывести нас из мрака отсталости. Если уж начистоту, мало найдется в деревне мужчин сознательней моего Джелили. Он и армию прошел, и в школе учителем работает. А сказал ли он мне хоть раз: оглянись, Умиани, в какой тьме ты живешь! Выйди на свет! Сбрось с себя черный платок, а вместе с ним и отсталость? Эх, да что там!.. Скорее наоборот — стоит мне голову приподнять, сам меня назад толкает: знай свое место…

Я не хочу больше! Нет! Душно мне. Хочу полной грудью вздохнуть. Хочу посмотреть на мир открытыми глазами, не пряча от мира своего лица. Выйти к гостям, подать им, что приготовила, выслушать их тост за моих детишек и мой кров и самой своими устами поблагодарить их.

Умиани не видела в зеркале своего лица. Оно сделалось зыбким, расплылось от слез, что невольно набежали на глаза.

Джелили пришел поздно. У лестницы тяжело вздохнул: мол, натрудился за день, устал — и медленно поднялся по ступенькам в дом.

Смеркалось, когда Умиани вернулась из огорода. За ней с шумом, пинаясь и сопя, бежали мальчишки.

Она бросила черный платок на спинку стула, решительно и как бы недовольно провела руками по непокрытым волосам, разожгла огонь в камине и поставила к огню плоские глиняные сковородки.

— Пока накалятся — вернусь, в контору вызывают, — сказала она мужу, направляясь к дверям.

— Умиани, с непокрытой головой пошла! — крикнул ей с балкона Джелили.

Умиани остановилась. Обернулась. Ей хотелось сказать мужу что-то очень важное, значительное, но не сумела. Только проговорила: «Знаю», — и пошла дальше.

Удивился Джелили. Оставил без присмотра и детей и глиняные сковородки у огня и пошел за женой. «Что-нибудь неладное стряслось, — встревоженно думал он. — Никогда Умиани не позволяла себе этого…»

Он выбежал за калитку, быстро зашагал по проселочной дороге и, не доходя до дома Ильяса, догнал жену.

— Что с тобой? Что случилось? Скажи…

Умиани остановилась, взглянула на мужа и как-то странно засмеялась.

— А что? В контору иду. Деньги надо получить.

— Деньги деньгами, но так… простоволосая?..

— Да, простоволосая. Зачем мне от людей лицо прятать. Такая уж я страшная? Нет! Хватит, Джелили, хватит… Слышишь?

— Ладно, будет тебе! Пошли домой. И что на тебя нашло? С ума, что ли, сошла?

— Не сейчас на меня нашло, Джелили, — давно. А сейчас только через край перекипело. Что? Чем я так уж нехороша, кому я зло какое сделала, чтоб лицо от людей прятать и ходить перемотанная — один нос наружу!..

— Разве кроме тебя нет женщин на селе? Или ты самая умная? Ладно, поворачивай и живо идем домой!

— Пусти меня! Не стану я, нет!.. Не стану больше так повязываться! У меня муж учитель, и не могу я — жена учителя в таком виде ходить.

Джелили вспыхнул, покраснел. Точно горячими обручами стиснули его щеки. Замолчал растерянно.

— Разве я хуже Тамро? Скажи! Или ты хуже, чем ее Шукри? Я для тебя же говорю. Не ходи ты такой затурканный. Давай и мы рука об руку на люди выйдем. На то и дорога широкая, на то и веселье, и молодость. Все-то у нас есть, Джелили…

— Говорю тебе — вернись, Умиани!

— Ну, ладно, вернусь. Вот — иду. Денег тех тебе не дадут, а я с черным платком на глазах больше в контору не пойду! И в колхоз не пойду в таком виде, и во двор не выйду! И лобио не сварю, и кукурузной лепешки не испеку, так и знай. Посмотрим, что вы тогда есть будете!.. Чтобы такие, как Тамро, надо мной в душе потешались?.. Чтобы бурдюки надутые, вроде ее Шукри, ни во что моего мужа не ставили, а я — терпи! Приехал сюда на своей машине, на автобус, значит, не спешит, не опоздает… Столько я им всего в ту машину напихала: и кукурузу, и фасоль, и тыкву, и фруктов сушеных, а он даже не дождался тебя, чтобы хоть два слова сказать, стакан вина с хозяином дома выпить. А тебе хоть бы что! Ты ни жену свою, ни самолюбие мужское ни в грош не ставишь. Я для тебя платок этот с головы сняла, для тебя лицо открыла. Знаю, найдутся на селе такие, что посмеются над тобой. Но ведь и цену таким насмешкам я тоже знаю. Слышишь, Джелили? Не могу я больше помалкивать. В какое время живем! Не могу я больше такой жалкой быть…

Они вместе вернулись в дом, но не было между ними согласия. Уложили спать сыновей. А Умиани все не могла успокоиться.

Под конец Джелили стал сдаваться.

А Умиани вдруг вскочила, вытащила из-за двери старый сундучок, вынула из него что-то и подбежала к мужу.

— Вот мой комсомольский билет! На что он мне в сундуке, если я на собрание не пойду? Если своего людям не скажу, как сумею. Колхоз соберется — сижу тихонько в уголке. Никто меня ни о чем не спрашивает. Никому и в голову не придет, что баба может толковое что сказать. А коли такая уж я безмозглая и никчемная, как этот дом умудрилась построить? А? Сколько раз я на комсомольском собрании была? Всего разок ты меня отпустил. Спасибо… Ведь не больше? Ну-ка, припомни! Я жить хочу, Джелили. Хочу среди людей бывать! Сказать им свое хочу, и от них слово умное и веселое услыхать. Невмоготу мне больше прежняя жизнь — с закрытым лицом и обманом… Да — обманом! Это вы, мужчины, затуркали нас, а на нас же и сваливаете: они же сами в платки-иазма кутаются, никто их не неволит… «Не неволит!..» Как же!.. Довольно нам унижений!.. Вот наш дом, вот дети, вот я. Не попрекаю тебя своим трудом, но, если хочешь, чтобы все это у тебя было, пойми меня, сердце мое пойми!..