Толисквами приоткрыла боковую дверь и напрягла слух.

— Гроб будет готов завтра, вечером пойдем на кладбище и похороним, — сказал один из стариков и замолчал.

В доме воцарилась могильная тишина.

— Мал он еще, поэтому больше ничего не требуется, поверь мне, Джургу, — сказал второй.

— И за упокой нельзя выпить, по одному стакану? — спросил Джургу.

— Вы, родные, когда вернетесь с кладбища, можете справить маленькие поминки, этого достаточно, настоящий же обряд здесь запрещен — вашинерс, Джургу…

Вдруг на пороге показалась Толисквами. На стариков надвинулась длинная тень, падающая от нее при свете керосиновой лампы.

— Заладили свое «вашинерс»! — гневно сверкнула она глазами. — Кто нам запретил оплакивать ребенка! Что же нам теперь — детей не оплакивать, а оплакивать таких выживших из ума стариков, как вы? Вы хотите сбросить в могилу еще не остывшее тело? Нет, этого я вам не позволю, я мать и сколько захочу, столько и будет со мной мой ребенок!..

— Толи! — рассердился Джургу. — Горе совсем замутило твой разум! Сама не понимаешь, что ты болтаешь, глупая!

— Очень хорошо понимаю, это вы не знаете, что говорите! — яростно набросилась она на отца. — Мы пока еще не оплакали своего покойника, даже не сшили себе траур. Я не позволю так бессердечно бросить его в могилу. Нет! Не отдам вам моего Бондо, не надейтесь на это!

Джургу бросил грозный взгляд на сыновей.

— Уведите ее, вы же видите, что она совсем рассудка лишилась!

Братья увели Толисквами в другую комнату и посадили возле усопшего сына. Джургу запер боковую дверь.

— Надо торопиться с похоронами, а то эта девчонка, глядя на покойника, сама в гроб ляжет.

— Что поделаешь, она мать, и винить ее нельзя. А нам надо выполнить свой долг, — сказали старики.

Бедиша села рядом с Толисквами и начала ее успокаивать.

— Будет, доченька, возьми себя в руки, ты же видишь, что мертвому уж ничем не поможешь, ты еще молода, вся жизнь у тебя впереди. Ведь у меня тоже умер ребенок, тогда я была такая же молодая, как ты, и мне тоже казалось, что я вместе с ним в могилу сойду, но видишь, осталась жить. С жизнью трудно расстаться, дочка…

— Похороним послезавтра, мама, скажи отцу, что послезавтра похороним, — молила Толисквами, — хоть один день побуду со своим сыном.

— Хорошо, скажу, дочка, но не надо поступать так, как никто еще не поступал в селе. Как я помню, такого младенца всегда хоронили на второй или третий день, ни бог, ни люди не простят нам, если мы будем мучить ангелочка.

— Ты лучше скажи ему, а то не знаю, на что решусь.

Толисквами злобно сверкнула своими большими черными глазами. Мать в испуге встала и принялась стучать в боковую дверь.

— Откройте, мне надо с вами поговорить…

Дверь открыли, Бедиша вошла в другую комнату.

— Убивается бедная девочка, просит, чтобы завтра не хоронили… — пробубнила Бедиша, словно в чем-то провинилась. — Похороним послезавтра, Джургу, ничего тут страшного нет, похороним послезавтра! — взмолилась она, глядя на мужа.

— Нет! Достаточно мы под ее дудку плясали!.. Всему есть свой предел! Что мы, особенные, что ли? — Джургу нарочно повысил голос, чтобы слышала и Толисквами. — Не таких младенцев, а настоящих богатырей хоронят, но никто так не убивается. Не говоря уж о другом, просто стыдно так себя вести!

У Бедиши с мужчинами разговор не получился.

Когда сочувствующие разошлись, Толисквами прогнала и тех, которые хотели ночью подежурить у покойника: «Раз мы других правил не придерживаемся, нечего и на ночь оставаться, посторонние мне не нужны, в последнюю ночь со своим ребенком побуду я».

Бедиша постелила мужчинам в соседней комнате, а сама с Толисквами осталась там, где лежал ребенок.

Толисквами спать не собиралась, но Бедиша силой уложила ее. Она не стала раздеваться. Сорвала пододеяльник с одеяла, бросила простыню в угол и прилегла, не раздевшись. «Ну и ладно, и без белья отдохнет, лишь бы легла», — думала Бедиша.

Толисквами заметила, что мать следит за ней, поэтому, затаив дыхание, притворилась спящей. Бедиша не отрывала глаз от постели дочери, долго боролась со сном, но усталость взяла свое, и она вскоре заснула. Толисквами лежала, широко раскрыв глаза, и смотрела на закопченные балки и стропила.

Заслышав пополуночи крик первых петухов, Толисквами встала с кошачьей осторожностью, подкралась к двери, отодвинула засов и, приоткрыв дверь, заранее подготовила себе выход. В ногах и в головах покойника горели свечи, тускло освещая комнату. В приоткрытую дверь ворвалась ночная мгла. Толисквами обрадовалась этой непроглядной тьме… Подхватив тело ребенка, она опрометью выскочила во двор, там, в темноте, закутала его в белую простыню и стремглав побежала к лесу.

Лес этот, густой и мрачный, называли Чертовой чащей, и находился он довольно далеко от деревни. Разве только какой-нибудь отчаянный охотник заходил в дремучие дебри, а местные к лесу и близко не подходили. «Его потому и зовут Чертовым, что он принадлежит чертям, а бесенята и лешие прохожих сбивают с пути и морочат, как им заблагорассудится».

И вот теперь к этому лесу бежала Толисквами. Она хотела уйти от деревни подальше, остаться наедине со своим ребенком и, наплакавшись вдоволь, вернуться домой. Углубляться в лес Толисквами конечно же не собиралась. Ей бы посидеть на опушке, под деревом, неподалеку от просторных лугов, где сельчане пасли скот, выбрать там укромное местечко, прижать к груди своего сына и отвести душу в плаче и причитаниях. Так думала Толисквами и неслась, словно злой дух во тьме. Сначала бежала она по знакомым деревенским тропкам, потом оказалась в папоротниках высотой с человеческий рост. Вконец ободрала и исцарапала босые ноги. Спустившись к реке, она остановилась, чтобы перевести дух и прислушаться, нет ли за ней погони, — и снова пустилась в путь. Небо было усыпано звездами, но вокруг все равно царила мгла, от слабого мерцания звезд светлее не становилось в эту непроглядную ночь. Где-то выл одинокий шакал, в ответ заливались лаем деревенские псы.

Толисквами торопилась, здесь каждая тропинка, каждый уголок были ей знакомы, и, словно рысь, пробиралась она через овраг, продираясь сквозь кустарники и колючки.

Она вышла к прибрежной роще. Все свое детство она бегала здесь за козами, в соседних деревнях все знали дочку козопаса Джургу — Толисквами.

В этих краях Джургу славился как хороший пастух, пас он большое стадо коз. Маленькая Толисквами помогала отцу и братьям ухаживать за козами, но когда ей исполнилось двенадцать лет, отец не взял ее на пастбище: «Ты уже не ребенок, пасти коз дело не женское, помоги матери по хозяйству!» С тех пор Толисквами только один раз была здесь вместе с Бочией… После этого она из дому не выходила, свою печаль и горе закутала в траур и до рождения маленького Бондо радость к сердцу не допускала. Почему-то в эту ночь вспомнила она о старых друзьях и рванулась к ним в порыве отчаяния — стремительно бежала к чистому полю, к звонким ручейкам, к деревьям, к кустарникам и к Чертову лесу, как будто они могли исцелить убитое сердце, вернуть ей счастливые дни детства.

Как настоящий друг встретил ее повеявший из лесу ветерок, ласково прикоснулся ко лбу, обнял за шею, погладил по волосам. На поле Толисквами заметила одно темнеющее пятно, и хотя вокруг и было темно, хоть глаз выколи, но это место все равно выделялось своей чернотой — там стоял старый дуб. Толисквами узнала Козью рощу, здесь под дубом тек прозрачный родник, чуть подальше начиналось наилучшее пастбище для коз — небольшие холмы, покрытые кустарниками, за холмами проступал Чертов лес.

Она остановилась у дуба, ногой нащупала место, чтобы сесть. Крепко прижала к груди тело ребенка и села прямо на землю. Под дубом было сухо, сюда не проникала роса. Как только Толисквами присела, сразу открыла ребенку лицо и начала, как безумная, целовать и ласкать его; все крепче прижимая сына к груди, она всхлипывала и заливалась слезами.

Из леса доносился вой шакалов, который становился все ближе и явственней. Толисквами казалось, что шакалы выходят из леса. Вот уже совсем рядом раздался шакалий плач. Толисквами испуганно оглянулась и начала баюкать ребенка, словно боясь, что шакал его разбудит.