Выходя замуж за Матти, невеста предупредила его:

«Знаешь, милый, я не умею стряпать!» — «Не беспокойся, тебе и не из чего будет готовить», — утешил он девушку.

— И оказался прав, — смеясь, рассказывала она.

Профессия бродячего фотографа не очень-то хлебная, зато весьма удобная для подпольщика-связного.

Впрочем, сейчас Матти зарабатывал на жизнь вполне легально.

С утра мы бродили по городу, и высокий, тощий, похожий сразу на Дон-Кихота и Россинанта, — впрочем, роль Россинанта у него выполнял обшарпанный подержанный мотоцикл, — Матти фотографировал людей у избирательных участков (был день выборов в парламент). Затем на площади перед вокзалом он сделал снимок с памятника Алексису Киви, а на бульваре Эспланады фотографировал нужные для моей статьи о финской скульптуре памятники поэту Рунебергу, поэту Эйно Лейно и «Трех кузнецов» на перекрестке главных улиц, а потом, взглянув на часы, помчал меня на тряском мотоцикле к кирке, на паперти которой по сделанному ранее заказу он должен был сфотографировать новобрачную пару во всем ее праздничном облачении.

Мы чуть не опоздали.

Принаряженные молодые — она в белоснежном платье с фатой, он в парадном костюме с черной бабочкой — уже выходили из храма.

Лица молодоженов сосредоточенно серьезны. Напряженный взгляд устремлен в объектив.

— Не так, глядите веселее, ведь жизнь прекрасна! — командует Матти.

Не помогает. Смотрят в аппарат не сморгнув.

— Послушайте, — говорит тогда Матти, делая вид, что перезаряжает аппарат, — в тюрьме мне объявили, что заключенный может там приобрести профессию. «Правда?» — спросил я. «Да, правда. Хотите?» — «Конечно!» — «Какую? На кого хотите учиться?» — «На летчика!»

Подобие улыбки скользнуло по лицу молодого человека и сразу же исчезло.

И тогда Матти спрашивает:

— Знаете, кто самый скупой финн? Мой друг Ялмар. Когда он женился, то для экономии поехал в свадебное путешествие один!..

Лед разбит, молодожены, забыв о серьезности своего положения, смеются: он — во всю силу своих легких, она — пронзительно взвизгивая.

Но и смеющимися тоже нельзя их фотографировать. Пришлось подождать, пока успокоятся…

— Зря клевещут на нас, финнов, что, мол, нельзя нам в пятницу рассказывать анекдоты, потому что мы засмеемся в церкви в воскресенье во время проповеди!.. Видишь, их пробрало уже через две минуты, — объяснял Матти по дороге в маленький ресторанчик, где мы условились встретиться за ленчем с Армасом Эйкия.

В ресторанчике было полно, но Армас уже успел занять столик у самой стены, рядом с автоматом-радиолой.

В придорожных харчевнях, в кооперативных столовых, во многих кафе Суоми установлены такие радиолы-автоматы с большим набором пластинок.

Поглядев на каталог, Матти на ходу опустил в автомат никелевую монетку и нажал кнопку около желаемого номера.

Из кучи пластинок на закружившийся диск легла требуемая, и под сводами ресторана на финском языке зазвучала песня «Выходила на берег Катюша, на высокий берег на крутой…».

— Знаешь, кому принадлежит эта музыкальная машина? — спросил меня Армас Эйкия. — Вяйне Хаккила… Когда этот политикан ездил в Соединенные Штаты праздновать трехсотлетие финской колонии, он оттуда вывез не только звание почетного доктора Филадельфийского университета, но и эту машину. Делец он более дальновидный, чем политик. Увидев в американских барах такие радиолы-автоматы, он решил заняться подобным же делом на родине… Запатентовал… Взял монополию… И со всей страны от этой музыки марка за маркой капают в его карманы… Впрочем, теперь уже в карманы его наследников…

— Как изменяются люди! — сказал Матти. — Хаккила этот в молодости скрывал революционеров, а потом сам выступал против них.

— Не в том дело, что люди меняются, хотя и это правда, — возразил Эйкия, — а в том, что наша борьба переходит с одной ступеньки на другую. До революции пятого года русских революционеров, не делая между ними различий, поскольку все они боролись против царя, скрывали у нас и фабриканты, и лавочники, и даже помещики, и, конечно, в первую голову рабочие. Ведь даже брат генерала Маннергейма тоже находился в оппозиции к самодержавию и стоял за парламентаризм, вроде русских кадетов. После пятого года противоречия у нас внутри страны так обострились, что и социалисты могли рассчитывать лишь на помощь финских социал-демократов, в том числе и таких, как Хаккила. А после революции семнадцатого года ленинцам оказывали уже помощь и самого Ленина скрывали от полиции Керенского лишь те социал-демократы, которые сами потом стали коммунистами, такие, к примеру, как Артур Усенниус, Густав Ровно, Артур Блумквист — в Хельсинки, Латукка — в Выборге.

Всех, кого сейчас назвал Эйкия, я знал лично. С журналистом Латукка, у которого Владимир Ильич жил в Выборге, я познакомился в Ленинграде, когда он заведовал финским отделением Коммунистического университета народов Запада. Густав Ровно — в Петрозаводске он тогда был секретарем Карельского обкома партии — рассказывал мне, как у него в квартире, когда он был «красным полицмейстером» Хельсинки, в августе-сентябре семнадцатого года скрывался Владимир Ильич. От него же впервые я узнал о героическом лыжном рейде курсантов-финнов и Интернациональной военной школы по тылам противника. Он хорошо знал об этом рейде, потому что был комиссаром этой школы и сам провожал лыжников до линии фронта в село Паданы. Он же познакомил меня с Тойво Антикайненом.

— Правда ли, что Ленин прислал вам игрушки? — спросил я как-то у него. — Мне об этом рассказывали товарищи.

— Да! На Третьем конгрессе Коминтерна в Кремле во время перерыва, перед заключительным словом, Владимир Ильич поинтересовался моими семейными делами. Он жену мою и сына еще по Хельсинки помнил. А у меня тогда жена недавно умерла. Сыпняк. Ленин посочувствовал мне и спросил о сынишке. «Мальчик, говорю, ничего, только уж очень грустит, скучает. Без матери…» Ленин что-то записал в блокнотик. И тут вскоре кто-то его от меня отозвал…

После конгресса Ровно вернулся в Петроград.

Проходит недели две, и ему в школу приносят повестку с почты.

Посылка небольшая. Обтянута холстинкой. И в левом краю снизу надпись: «От Председателя Совнаркома РСФСР Ленина В. И.».

Ровно удивился. Что бы это могло быть? Разорвал холстинку по шву — там фанерный ящичек. Раскрыл его. Игрушки. Владимир Ильич их прислал для сына Ровно. Заводной автомобильчик и строительный материал.

— Почему вы об этом ничего не написали?

— Мало ли о чем и более важном я не писал. Не написал ведь и о том, что после того как Ленину в Хельсинки стало небезопасно жить у меня, мы переправили его к машинисту, шведу Артуру Блумквисту… Вы спрашиваете, почему? Да потому, что в дни рабочей революции Артур Блумквист вошел в революционный совет как представитель рабочих, говорящих по-шведски, и стал членом коллегии, управлявшей железной дорогой. «В награду» после поражения белые его приговорили к смертной казни. Потом заменили пожизненным заключением. Так вот, чтобы как-нибудь не повредить другу, не доставить ему лишних неприятностей, я в своих воспоминаниях даже не назвал его имени. И вам не советую делать этого!

А через десять лет после разговора с Ровно я встретился с Артуром Блумквистом в Хельсинки в памятный день 23 февраля сорок пятого года в самом большом зале столицы — Мессухалле.

Красноармейский ансамбль песни и пляски Александрова, восторженно принимаемый собравшимися, давал свой первый зарубежный концерт.

В антракте меня подвели к благообразному осанистому старику с седой бородой. Это и был Артур Блумквист, и тут же, в первом ряду почетных гостей, сидела его жена Эмилия…

Пожизненное заключение обернулось для Блумквиста после нескольких амнистий пятилетним заключением… За это время квартира в доме железнодорожников, конечно, была утеряна.

Эмилия уехала в Васу, где работала подавальщицей в кооперативной столовой.

Выйдя из тюрьмы, на свою должность паровозного машиниста Артур уже вернуться не смог. Он стал трамвайным вагоновожатым в Хельсинки… А перед войной вышел на пенсию…