— Что, съел брюки? — спросил, подмигнув мне, Армас.

— Нет, наша группа взорвала эшелон с танками далеко от фронта… Близ Гренады… На каждого из группы пришлось больше чем по танку!..

Один за другим сыпались рассказы о подвигах друзей, и кто бы после этого поверил в «прирожденную» молчаливость финнов! Истории теснились в моей памяти, подминая одна другую, а записывать здесь, в предбаннике, кроме имен и названий мест, ничего не удавалось…

— Товарищи, я устал переводить, — взмолился Армас.

В эту самую минуту раздался стук в дверь. Хозяйка торопила. Кофе давно готов! Нас ждут за столом…

Мы условились о новой встрече и, одевшись, разгоряченные беседой и паром, гуськом по лесенке из полуподвала, где помещалась банька, поднялись в большую уютную угловую комнату. И сразу за столом, уставленным снедью, нарушая все правила приличия, я раскрыл записную книжку и наскоро записал кое-что из только что услышанного, в то время как Виллениус горячо заспорил о чем-то с Пааво…

Но тут неожиданно послышалось отчетливое бульканье воды, шарканье шаек, словно мы находились не в гостиной, а по прежнему сидели в баньке. Звуки эти шли из радиоприемника, только что включенного Хаутоярви. И вдруг на фоне не то всплесков воды, не то звонких шлепков ладонью по голому телу уверенный мужской голос на чистейшем русском языке возгласил:

«Я очень люблю париться в бане…»

— Что это такое? — изумился я.

— Это радиорепортаж из Сандуновских бань. Из Москвы, — развеселился Армас Эйкия. — Третий раз повторяется по просьбе слушателей…

«Да, я часто хожу в Сандуны. Сам-то я по профессии инженер», — перебил русский голос из Москвы объяснения Армаса.

И тут же кто-то быстро заговорил, затараторил по-фински.

— Он рассказывает, что стоит в облаках пара перед человеком, покрытым клочьями мыльной пены, — быстро переводил мне Эйкия слова комментатора, в то время как остальные, прервав спор, внимательно слушали радиопередачу…

Комментатор расспрашивал московского инженера о его работе и заработке, о том, как часто тот парится, а затем перешел к другому. Тот, сидя на полке, хлестал себя по спине березовым веником, который принес из дома…

И все мы в домике, построенном среди прибрежных валунов, вблизи от голубеющего залива, слышали это похлестывание веником в московской бане так явственно, словно стояли тут же, рядом, в облаках пара.

Человек, сидящий на полке с веником, оказался шофером московского такси.

Парная баня — неотъемлемая часть финского образа жизни, чтобы не сказать — даже финского образа мыслей… И поэтому, вероятно, как это не покажется нам странным, ни репортаж с великих строек, ни передача богослужения из Елоховского собора не могли бы расположить к нам финского слушателя больше, чем передача из Сандуновских бань…

— Парная баня, — говорил репортер, объясняя необходимость этого необычного репортажа, — первая буква азбуки финской жизни. Нам надо начинать с азбуки, а затем переходить к сложному — к великим стройкам на Волге и Енисее. У нас даже на дизельэлектроходах рядом с ванными и душевыми кабинами сооружают парные бани с бревенчатыми стенами, с полками и печью для раскаленных камней. Даже в городских многоэтажных домах, где в квартирах ванные комнаты, строят на чердаке или в подвале баню с печью для пара и полком… А в рунах «Калевалы» невесту учат ублажать родителей мужа:

Если бы я в ту минуту был рядом с репортером, то подтвердил бы, что в Суоми мало сказать «уважают» баню, — здесь поистине культ ее. Даже норвежец Фритьоф Нансен, перед отплытием «Фрама» побывав в сауне, написал: «Сам Магомет не сумел бы устроить ничего лучшего в своем раю».

О пользе парной бани финские врачи написали уйму книг. В Хельсинки собираются международные конгрессы по банному делу.

Плывешь на пароходе по озеру. Обступили его бескрайние леса. На скалистых уступах над водой лепятся бесстрашные сосенки, цепко запуская корни в каждую расщелину. Тишина, безлюдие. Безмолвие. Ни следа жилья, словно от сотворения мира здесь не ступала нога человека. И вдруг на мысу между соснами и березками мелькнули красные стены лесной баньки. Когда я рассказывал здесь, что точно такие же парные бани крестьян бывают у нас в Поморье, Вологодчине, Новгородской области, что и там крестьяне считают баню лучшим лекарством от всех болезней, мол, «пар костей не ломит» и «полок мягче перины», то некоторые ограниченные люди обижались, словно у них что-то отнимали, и начинали горячо убеждать, что это исконно финский обычай и что русские крестьяне позаимствовали его у финнов.

Другие же, узнав о русских парных банях, радовались, что находили еще одну черту быта, сближающую соседние народы.

Репортаж из Сандуновских бань завершился веселой песенкой про бани, и мы все чинно принялись за кофе. Армас Эйкия с гордостью сказал:

— Да… У нас есть несколько талантливых комментаторов. Их еще Хелла Вуолиокки привлекла на радио. Ты был с ней знаком?

Энергия этой высокой, властной, красивой женщины с седой косой, уложенной короной на голове, поразила меня да и других членов нашей культурной делегации еще в первый день знакомства, в феврале сорок пятого года. Тогда, выпущенная из женской тюрьмы в Хяменлинна, она переживала первые недели свободы и только что приняла назначение директором финского радио.

Мы знали, что Вуолиокки не только депутат финского парламента, общественный деятель левого крыла, но и очень известная за рубежами Суоми писательница. Однако произведения ее еще не были переведены на русский (а пьеса «Каменное гнездо» увидела сцену Академического Малого театра лишь несколько лет назад). Перед самой войной в гостях у нее жил бежавший из гитлеровской Германии (об этом мы узнали здесь) Бертольд Брехт и в соавторстве с ней написал обошедшую театры всего мира пьесу «Господин Пунтилла и его слуга Матти».

Приглашенные к ней в занесенную снегами усадьбу километрах в сорока от Хельсинки, мы были наивно удивлены тем, что в коровнике на ее ферме содержалось больше сотни дойных коров. Как и во всей Финляндии, лишенной в годы войны бензина и керосина, на тракторах в ее имении высились газовые колонки. Машины работали на березовой чурке.

«А кто же управлял фермой, когда вы были в тюрьме?» — спросил я.

«Мой служащий», — ответила Хелла Вуолиокки.

В ней удивительно сочетался литературный талант и левые радикальные убеждения с незаурядными коммерческими способностями. Эта женщина не только властно хозяйствовала на земле, по промышляла еще и лесом. Покупала и продавала участки на сруб. Торговала древесиной в больших масштабах и как раз по этим делам перед войной побывала в Советском Союзе.

Приговоренная к пожизненному заключению за свою антивоенную деятельность, она находилась в тюрьме в Хяменлинна вместе с Херттой Куусинен, известной поэтессой Эльви Синерво и приговоренной к смерти моей давней знакомой красавицей Керттой Нуортева, дочерью Сантери Нуортева, того самого, который в 1907 году помогал бежать через Турку Владимиру Ильичу, а в 1924 году был избран председателем ЦИКа Советской Карелии.

В моем романе «Клятва», написанном лет за десять до встречи с Хеллой Вуолиокки, были строки о том, как в 1919 году, выступая в английском парламенте, левый лейборист, побывавший в Суоми, рассказывал с гневом о царившем тогда в Суоми белом терроре и для большей доказательности своих слов вдруг поднял над трибуной кнут, которым в концлагерях били пленных красногвардейцев…

Но только теперь я узнал, что депутат английского парламента получил этот кнут из рук Хеллы Вуолиокки. Да, я уже немного знал о Хелле Вуолиокки.