А ведь ей уже за восемьдесят.

Эльза Марианна вспомнила лишь номер дома на одной из длинных улиц южной окраины Копенгагена, где когда-то жила дочь балерины. Но и фамилию дочери она тоже запамятовала.

В телефонном справочнике Эллен Прис не значилась. В адресном бюро тоже не могли сообщить мне ее координат,

И когда я уже почти отчаялся в своих поисках, на помощь мне радушно пришла чета Меллер.

Высокая, энергичная, красивая сибирячка, участница движения Сопротивления, Нина Борисовна в 1935 году в Иркутске вышла замуж за инженера-датчанина и уехала с ним в Копенгаген. Через несколько лет он умер, и в 1940 году она стала женой известного художника-карикатуриста Арвида Меллера.

Оккупировавшие в ту же весну Данию гитлеровцы никак не могли простить Арвиду его прогремевшую в свое время карикатуру: голова Гитлера высовывается из унитаза, а рука его тянется к висящей на цепочке ручке, чтобы спустить воду, а заодно с ней и самого себя…

К этому «криминалу» прибавился и другой — женитьба на русской.

На Нину Борисовну руководство движения Сопротивления возложило опасную обязанность. По ночам она ловила по радио советские передачи и записывала телеграммы ТАСС для периферийных газет…

Отлично помню и я ночные дежурства во фронтовой газете в лесах Карелии, когда принимались эти телеграммы вместе со сводками Совинформбюро. В те самые часы далеко от нас, на Западе, в датском тылу, в уютной копенгагенской квартирке, к радиоприемнику приникала и Нина Борисовна.

Записав известия, она тут же переводила их на датский. А утром связной из подполья забирал их для нелегальной типографии.

— Часто этим связным бывал Эрик, тот самый, с которым вы ездили по Ютландии, — говорит Нина, — мы называли его «бородатый мальчик». Бороду он отпустил для маскировки… — И вдруг, перебивая себя с присущей ей экспансивностью, Нина спрашивает: — А что делает Пшеницын? Так хочется повидать его!

— Какой Пшеницын?

Оказывается, это фамилия диктора, читавшего сводки ТАСС.

Каждый раз, когда Нина Борисовна получает список группы советских туристов — а она сотрудничает в прогрессивной туристской фирме «Народный турист», — она смотрит, нет ли среди них Пшеницына.

— А впрочем, и без этого я бы его по голосу узнала мгновенно.

Уже после войны редактор вечерней газеты, где работал Арвид, потребовал от него нарисовать антисоветскую карикатуру. Меллер наотрез отказался. И его уволили. Возраст позволил Арвиду перейти на пенсию…

Со страниц этой книги я еще раз приношу благодарность чете Меллер, без которой я вряд ли бы встретился с Русалочкой.

Исколесив в нелегких поисках добрую половину города, мы в конце концов очутились в Доме для престарелых, принадлежащем районному муниципалитету. Сюда, нам сказали, после больницы перебралась шестидесятилетняя дочь Эллен Прис. От нее мы и собрались узнать, где находится ее мать. И вдруг в подъезде молча Арвид показал мне на список обитателей.

Комната 22. Не дочь — а сама Эллен Прис…

Поднимаемся по отлогой лестнице на второй этаж.

И вот мы уже пожимаем руку самой Эллен Прис, которую почти отчаялись найти.

Невысокая, седая, но легкая, изящная, несмотря на свои восемьдесят шесть лет, женщина изящным движением приглашает нас сесть.

О да, она очень рада познакомиться с советским писателем. А в прошлом году ее просто затеребили репортеры. Вспомнили о ней, когда хулиганы сорвали голову у Русалочки.

Небольшая комнатка, похожая на номер гостиницы, обставленная не по-гостиничному. На стенах — фотографии родственников и самой балерины, мебель взята из дома, привычная… старомодная… Вазочки, вышитые салфетки…

На низком столике — большое керамическое блюдо с изображением танцующей женщины…

— Это блюдо подарили мне керамисты Борнхольма к восьмидесятилетию, — говорит Прис, поймав мой взгляд.

По ободку блюда — глазурованная надпись: «Эллен Прис — 80 лет»…

— А это нанизала мне к семидесятилетию жена директора «Тиволи», — показывает она на подушечку, где разноцветным бисером вышито изображение главного входа знаменитого, воспетого еще Хансом Андерсеном парка «Тиволи», где она не раз танцевала.

— Да, я позировала для Русалочки. Скульптор сделал много набросков и в движении, и когда я просто сидела. И на сцене, и у него в студии.

В 1913 году Карл Якобсен подарил городу скульптуру Эриксона. Ее установили на камнях у взморья, на Лангелинне — любимом месте гуляний копенгагенцев.

Распространенная на тысячах и тысячах открыток, воспроизведенная на брелоках, тарелках, в статуэтках, бронзовых и фарфоровых, на всевозможных сувенирах — она, стала как бы вторым гербом города, его опознавательным знаком…

Недавно немецкий литератор Лео Сиверс на страницах гамбургского журнала «Штерн» писал: «В Дании конституционная монархия. Второе лицо после короля — маленькая девушка русалка. Она живет в море, у берега, на уютной скале перед старым крепостным бастионом и вот уже пятьдесят лет с завидным спокойствием опровергает все нападки ценителей искусства».

К его словам остается добавить, что Русалочка не только «опровергает» словесные нападки ценителей искусства. Она устояла и против прямого насилия действием, когда бесшабашные злоумышленники обезглавили ее.

До сих пор полиция теряется в догадках, кто в прошлом году оторвал голову Русалочке и унес с собой. Высказывались всевозможные предположения. То ли это был сумасшедший, то ли человек, решивший подзаработать у богатых американских коллекционеров, собирающих европейские раритеты. Кое-кто увидел в этом протест молодых художников, которые возмущаются тем, что статуя, потрафляющая, по их мнению, мещанскому вкусу, стала чуть ли не символом города.

Голову отлили заново по старой, сохранившейся форме и приварили к ластоногому телу так искусно, что я, как ни старался, не мог увидеть шва.

— Ни в одной стране нет умной полиции, — сказал Арвид Меллер, — но не сочти меня датским националистом, если я скажу, что наша полиция умнее американской. Та, конечно, обвинила бы коммунистов в покушении на Русалочку и раздула истерию…

Сам скульптор не ожидал, что это его творение будет иметь такой успех. К старости впавший в религиозное ханжество, он очень сокрушался, что из всех его произведений больше всего прославилось изображение обнаженной женщины, а не христианская святая из языческой мифологии, и весь гонорар, полученный от пивовара, замаливая «грехи», передал какому-то благотворительному миссионерскому обществу…

…Да, рассказывала Эллен Прис, она помогала Эльзе Марианне «войти в роль» Сильфиды такой, какой ее представлял Бурновнль…

Сама она изучала эту партию под руководством тетки… Та уже передвигалась только в кресле, но наставления давала правильные…

Тетка эта вместе с сестрой гастролировала в балаганах на святочной ярмарке па Марсовом поле в Петербурге… Увидавший ее на одном из представлений в Дании Бурновиль пригласил их в Королевский балет.

Это был большой скандал — не из балетной школы, а из балагана! К тому же они выступали в трико, что тоже считалось неприличным… Но времена меняются… Одна из сестер — тетка Эллен — стала примой Королевского балета. Первой Сильфидой…

От нее-то переняла роль затем Эллен… И вот несколько лет назад от Эллен — Марианна фон Розен…

— Я объяснила Эльзе Марианне, — рассказывает Эллен Прис, — что Сильфида умирает не так, как она думала, не как человек, не как простой смертный, а в воздухе, на лету… Сначала опадают крылышки… вот так, — и восьмидесятишестилетняя женщина взмахнула руками с такой грацией, с такой легкостью, что сразу стало видно, какой крылатой была она шестьдесят лет назад, — а потом уже сникает навек…

В Королевском театре у Эллен Прис есть постоянное кресло. Стоит лишь позвонить накануне спектакля.

Наибольшее впечатление за последние годы на нее произвела Галина Уланова. Она видела ее не в театре, а в фильме, в роли Джульетты, — по телевизору.

— Какая великолепная артистка Уланова!.. Передайте, пожалуйста, ей мое восхищение и привет от Сильфиды и Русалочки…