— Ну и жара, — вздохнула Зойка, с раздражением оглядывая развешанные по стенам кухни тазы и ведра жильцов. Всякий раз, когда она приезжала домой, у нее поднималось раздражение: от коридора, пропитанного затхлой плесенью скарба, сложенного возле дверей, от неуютной кухни, от покосившихся окон — в памяти еще стояли белые салоны аэровокзалов с модной мебелью. Однако чувство родного дома было в ней очень сильным, и потому раздражение улетучивалось и все окружающее, покосившееся, неуютное вызывало только грусть.

— Тебе не обязательно здесь вертеться, — сказала мать. — Будешь подносить мне воду, поможешь прополоскать.

— Вот еще! — возразила Зойка. — Не придумывай. Дай-ка мне стиральную доску.

И началась у них работа. Кипела, булькала в баке вода, выбивал горячий пар, поднимая крышку. Зойка, склонившись над корытом, терла о доску белье, то и дело ополаскивая его в мыльной пене, потом брала ведра и бежала на колонку за водой. Пока на плите доходил бак, они ополаскивали белье в корыте и отжимали, подсинивали в огромном тазу простыни и наволочки и складывали в другом тазу.

— Молодец ты у меня, — сказала мать, когда они закончили первую порцию белья и в ожидании, пока снова закипит бак, уселись на лавку. — Споро работаешь. Молодец.

Зойка ничего не ответила. Лицо ее, разгоряченное, в капельках пота, было спокойно, она сидела, чуть повернувшись к окну, как бы подставив щеки легкому ветерку, долетавшему оттуда: раздражение, которое она испытала утром, войдя в кухню, окончательно испарилось. Гостиницы гостиницами, а дом остается домом. Хотя отвыкаешь от той кухни, отвыкаешь и снова привыкаешь. А если с месяц не видеть этого потолка? Привыкать придется труднее и дольше. И все равно это ее дом, и ей здесь хорошо.

— Люди стиральные машины покупают, — вздохнула мать. — Только, говорят, от той стирки белье, которое потоньше, портится.

— Ерунда, мама, — ответила Зойка. — Кто это говорит? Стиральная машина — хорошо, да для нас дорого.

— Ну, уж как-нибудь сэкономила бы, наскребла, шитвы бы взяла, — ответила обиженным тоном Пела-гея Ивановна, задетая словом «дорого». — Другое дело, будет ли толк, коль люди говорят. Да у нас и белья-то не сильно много…

Пелагея Ивановна встала и пошевелила в баке скалкой, прибавила и снова убавила в плите газ. И бросила быстрый взгляд на Зойку, довольная, что та перестала хмуриться. А ведь как часто, не зная истинных причин плохого настроения дочери, она бог знает что накручивала. Ей, как всякой матери, собственная жизнь казалась и более основательной, и более прочной. Привычней, ближе выглядело то, что она делала в своей жизни, та же, к примеру, работа на фабрике, да на ней, почитай, все бабы с их улицы работали; потом взять ателье, сколько девчонок там сейчас, и специальность как специальность — все понятно. А тут, господи боже мой, на самолете, и ночует среди чужих людей, разве не заболит у матери сердце. Говорит: «бортпроводница». А ей все равно не понять. Проводник в поезде — это понятно, а что такое бортпроводница — это не понять. И как же хорошо бывает, когда они вместе делают какую-нибудь работу — убирают ли в комнате или стиркой занимаются. Как хорошо ей смотреть, что Зойка ничему не разучилась и так ловко выполняет всякую работу. Сразу дочь становится ближе и на сердце спокойнее. Пелагея Ивановна обрадовалась, когда узнала, что Зойка заметила, проезжая по Московской улице (есть у них такая в городе), недавно выкрашенный дом и новые светильники-фонари на трамвайной остановке. И трамваи новые заметила. Правда, очень красивые трамваи, со стеклянными дверями. И даже вывеску на их ателье увидала — по новой моде сделали, сверху вниз теперь надо читать, и хоть, ночью, хоть днем — все равно увидишь. Вот ведь молодец какая у нее дочь — все разглядела.

Сама же Зойка вдруг подумала, что если ей иногда портят настроение закопченные стены кухни с развешанными на них позеленевшими от старости, залатанными тазами и корытами, то ведь мать всю жизнь тут прожила, в этих стенах, и колонка, куда надо ходить за водой, через два дома, и коридор холодный, — она поглядела пристально в лицо матери, на серый локон, выбившийся из-под старенькой ситцевой косынки, в глаза, окруженные мелкой сеточкой морщин, сердце у нее дрогнуло, и ей захотелось обнять, приласкать мать, сделать для нее что-то очень хорошее, сделать немедленно, сейчас же.

— Мама, — сказала она тихо, и глаза ее торжественно заблестели. — Мама, вот скажи, что бы тебе хотелось сейчас иметь, ну, я говорю не о мелочах, а о большом, скажи, какое у тебя самое-самое большое желание?

Пелагея Ивановна внимательно посмотрела на дочь и улыбнулась:

— Самое большое желание у меня, чтобы тебе было хорошо, чтобы жизнь твоя по-ладному сложилась, чтобы счастье у тебя было.

— Ну, мама, — замахала Зойка руками. — Я это знаю, все матери так говорят. А вот что ты хочешь лично, чтобы для тебя?

— Если ты хорошо устроишься, работа и человек хороший — это все будет для меня.

— Мне это понятно, — нетерпеливо прервала ее Зойка. — Ну, считай, что я устроена, то есть как будто все, что ты хочешь для меня, все у меня есть. Что бы ты хотела иметь после этого?

— Тогда мне больше ничего не надо, — ответила Пелагея Ивановна.

— Вот, вот! Я так и знала. Вот и поговори с тобой. «Ничего не надо!» Как с маленькой разговариваешь. А я хочу на равных и вот снова спрашиваю. А если ты будешь твердить прежнее, я рассержусь.

Пелагея Ивановна посмотрела с удивлением на Зойку и вздохнула.

— Ну, если ты так вопрос ставишь, то… Я просто не знаю, ты так неожиданно. Ну, квартирку бы хорошо. А то зимой с дровами намучилась, сама знаешь.

— Да, — опустила Зойка голову, — вот ты и сказала, что тебе больше всего хочется. О квартире и я думаю. Сейчас много строят — наверно, и наша очередь скоро подойдет. Ладно, мама, давай-ка этот бак ковырнем.

Окончив стирку, они развешивали с матерью белье в узком пустыре между домом и забором соседнего двора. Светило солнце, тянуло свежим ветерком, позванивали предупреждающе трамваи. Зойка стояла на табуретке, овеваемая ветром, а мать — внизу, с тазами, подавала ей отстиранное белье — штука за штукой, подавала и всякий раз поглядывала на дочь, на ее крепкие загорелые ноги, и странное чувство удивления и тревоги охватывало ее.

— О чем вы говорите там, когда встречаетесь?

Зойка сверху вниз посмотрела на мать и улыбнулась.

— На это даже трудно ответить. А о чем вы говорили с отцом, когда он за тобой ухаживал?

— Вот я как раз про это и хотела объявить, — сказала мать, ничуть не удивившись неожиданному повороту беседы. — Твоего отца-то я еще в парнях хорошо знала… Колька да Колька, бывало. А потом с этим Колькой в «Кожевник» в кино и на танцы. «Кожевника»-то сразу после войны не стало, вместо него теперь кинотеатр «Мир», но люди все равно зовут по-прежнему. Месяца два мы так с ним вместе в клуб ходили: все открыто, все на виду, он с завода, я с фабрики. И разговоры: как у вас да как у нас? Обоим все ясно и понятно. Потом он приставать начал: давай поженимся. Сходили в загс и записались.

— Ты его очень любила?

В глазах у матери мелькнула добродушная радость. Видишь, как у нонешней молодежи — задают матерям, не стесняясь, разные вопросы. Про любовь, про которую у нее давно-давно никто не спрашивал.

— Конечно, не без этого, — ответила она задумчиво. — Только слово само мы не называли.

— А за что ты его любила, мама? — продолжала свои вопросы Зойка.

— Как за что? — Мать глубоко вздохнула. — Парень он хоть снаружи был и не особенно видный, а нравился девкам — ласковый был, глаза такие ласковые, как солнышко. И танцевать мастак, тут уж от девок отбою не было, выходка была у него особенная. Простой был, не задавался. Я ведь к чему, — вдруг рассмеялась мать. — За мной ведь до Николая еще один ухажер цеплялся.

— Да ну?!

— Вот тебе и ну! — озорно воскликнула мать.

— Кто же такой?

— В плановом отделе на фабрике работал, начальником там.