— Вот тебе песня атомного века. Двадцать лет назад мы бы пришли в ужас от такой постройки, а сейчас ничего. Современный мир не приемлет излишеств. Сухо, строго, деловито.

— Не потому ли и желающих посидеть здесь почти нет.

— Совсем другая причина. Окраина. Люди мчатся в центр. Своего рода традиция — туда, где больше шума, суеты, движения. Окраина пока стала местом жилья, а не местом развлечения, особенно для молодежи. Когда я учился в десятом классе, мы с ребятами любили прошвырнуться вечером по улице. Выбирали всегда самую оживленную. Взад-вперед — километров с десяток отшагаешь за вечер. Отлично проветривались мозги после учебников.

— В нашем городе тоже есть такие улицы. Но я их не люблю. Не переношу бессмысленную шагистику в толпе.

— Твой город — совсем другое дело. Надо знать москвичей. Они привыкли к темпу, к движению, к шуму. Вон посмотри, как мчится эта пара. Ему уже под шестьдесят, да еще авоська и какой-то кулек в руках. Скорость, скорость и скорость — они иначе не могут. В вашем городе у них просто разболелись бы ноги. Между прочим, — хитро прищурился Борис, — если бы я, ну вроде того учителя, спросил: как ты ко мне относишься? Если бы спросил?

Зойка улыбнулась:

— Ты тоже собираешься писать книгу?

— Нет, не собираюсь, — ответил Борис. — Я в порядке личного интереса.

— В порядке личного интереса… — Зойка снова улыбнулась. — Это, между прочим, не важно…

Они вышли из метро и повернули налево. Над белыми башнями-домами, зубчатой грядой заслоняющими горизонт, опускались сумерки.

— Может, ты останешься, Борис, — сказала Зоя. — Я доберусь. Поезжай домой.

— Никаких разговоров.

— Мне просто тебя жалко. Ехать на аэродром, потом обратно. Когда ты будешь дома?

— Это не имеет значения. Хоть в три часа ночи. Вон твой автобус. Пойдем.

Они уселись на задней скамейке: Зоя ближе к окну, Борис — рядом. Когда автобус тронулся, Борис протянул руку за спиной Зои и положил ладонь на ее плечо. Зоя не отвела глаз от окна, оба надолго замолкли.

Дорога ныряла то вниз, то вверх. И когда они съезжали на пригорок — во всю ширь расстилалось справа пологое поле и, как изгиб стальной молнии, мелькала вдалеке речка.

Серые глаза Зои, утомленные солнечным светом, смотрели на дорогу, на поля, на подступавший неожиданно близко, излучающий прохладу лес. Ее взгляд из-под полуопущенных ресниц был чуточку грустен, так казалось со стороны, но стоило ресницам распахнуться, как тысячи зайчиков сбегались в зрачках, и на щеках и в уголках губ расцветала улыбка.

Дневная жара и духота ощущались еще и сейчас. Верхние створки у автобуса были открыты, но это помогало слабо.

Полная дама, сидевшая впереди, достала плитку шоколада, разломив, половину сунула в рот, другую — обратно в сумочку и с остервенением принялась обмахивать себя газетой.

— Ну и деньки стоят! — сказал старик с тяжелой корзиной на коленях. — Африка! Настоящая Африка.

— В одной статье было написано, что солнце с каждым столетием остывает, — сообщил Борис весело. — Пройдет тысяча, а может, две тысячи лет — и оно остынет. Вот будет карусель!

— Через тысячу лет, — покачала Зоя головой, — кто знает, что будет через тысячу лет!

Их взгляды встретились и остановились. Потом Зоя заставила себя отвести глаза.

Они катили по шоссе все дальше и дальше. Автобус свернул с шоссе, и слева в просеках замелькали сигнальные огоньки аэродрома. Ладонь Бориса лежала на плече у Зои, и другой рукой он держал Зоину руку, и, когда автобус делал неожиданный поворот, получалось так, что он почти обнимал ее. Маленькая мужская хитрость, которую все женщины в мире, если они неравнодушны к своему спутнику, стараются не замечать.

— Теперь — когда? Когда мы встретимся?

— Не знаю.

Он вздохнул и нахмурил брови.

— А если я прикачу в аэропорт?

Зоя улыбнулась и промолчала.

На другой день вечером на улице Горького Борис увидел своего прошлогоднего приятеля по Сочи — Фаринова. Случайные встречи нередки в большом многолюдном городе, недаром говорят: «Гора с горой…»

Фаринов — трубач из джаза, играющий, как он сам говорил, с листа самые модерновые партии. Играть, правда, приходилось не на высокой эстраде — в кино. Но все же его позолоченная труба иногда выдавала такие рулады, что посетители постарше испуганно поднимались со своих мест в фойе или спешили подойти поближе, чтобы разглядеть человека, который закатывает такие трели.

«Солист джаза!» — представлялся обычно Фаринов при знакомстве.

Года три назад, по словам Фаринова, его пригласили на пробу в симфонический оркестр. Пошел и сыграл партию трубы из финала шестой симфонии Шостаковича, поразил звуком в «Итальянском каприччио» Чайковского. Но от предложения поступить в оркестр неожиданно отказался.

— Мне в симфоническом скучно, — объяснил он отказ. — Я джаз люблю. Тут все, тут весь человек, вся его натура. А в симфониях — грим, сцена, бутафория чувствуется.

Оказывается, и на прослушивание в оркестр он пошел потому, что поспорил с тромбонистом Глебом. Тот считал, что в оркестр Фаринов не пройдет. Спорили на полдюжину коньяку. Потом неделю Глеб выставлял этот коньяк всему джазу.

— Борька, помнишь Сочи?

— Как же, как же! — восклицал Борис и щурил глаза. Он действительно прекрасно помнил этот приморский город, хотя ничего выдающегося там не произошло, правда, вместе крутили с девочками, но Борису было далеко до Фаринова, далеко. Однако ему нравилось окутывать пребывание на юге некоторой таинственностью, кивком головы или усмешкой куда-то в сторону показывать всем (а Фаринов обычно и спрашивал его о Сочи в присутствии других), что там у них было нечто такое, о чем вслух не говорят.

— Ничего были кадры, а?!

— Были, были, — вторил Борис, продолжая все так же таинственно ухмыляться.

Конечно, после юга, после Сочи, у них здесь в Москве состоялась не одна встреча — и в компании и так. Фаринов — мужик щедрый, заводной. Кроме того, надо понять: в институте науки, сопромат там и интегралы, дома — чертежная доска и строгая мама, а Фаринов был веселый, изобретательный на разные выдумки человек, наук никогда не касался и разговоры вел необычные, о чем разве в книгах пишут — о любви. Он был неистощим на эти разговоры, он философствовал, он имел оригинальный взгляд на самые тончайшие чувства.

— Не надо идеализировать — разглагольствовал Фаринов. — Нынче любят разные жесты. Достал зимой букет сирени — жест. Простоял под окном часок — жест. И не верь, приятель, будто люди восстали против красивых жестов. Восстал тот, кто давно не рассчитывает на них или кто настолько хитер, что, как во всякой войне, соблюдает светомаскировку. Нам, дескать, главнее сущность, форма, жест — это внешнее, оно может не соответствовать содержанию. Трепотня. Побольше жестов. Вон смотри…

Разговор проходил в парке за открытым столиком под огромным, матрасной расцветки тентом. Бутылка сухого «Териани» и кофе. И дымящаяся сигарета, и разговор, и бокалы в руках — все это как некий ритуал, игра, устраиваемая Фариновым. Но все это нравилось Борису.

Хрипловатый голос на непонятном языке что-то грустно рассказывал под аккомпанемент гитар. И парочка в углу, любующаяся новенькими обручальными кольцами, продолжала под эту музыку историю своей нехитрой любви. Музыка заглушала голоса, и парочка о чем-то шепталась, то он говорил ей что-то на ухо, то она ему. Потом стало ясно: они просто целовались.

— Смотри, — повторил Фаринов. — Молодожены. Сейчас пойду и поздравлю молодую. Она хорошенькая.

— Не придумывай, — схватил его за руку Борис, больше всего боявшийся скандалов. — Влипнешь в историю.

— Какая история! Ты что?! — ответил Фаринов и засмеялся: — Чему вас только в институте учат!

Борис и глазом не успел моргнуть, как Фаринов встал и, подхватив из вазочки пару ярко-красных тюльпанов, направился к дальнему столику. Потом Борис увидел, как зарделось личико у молодой, как Фаринову предложили бокал и он выпил, чокнувшись с обоими, и вернулся к своему столу.