— Такой культурный, Полина, не то что мы. С утра до вечера все читает, все газеты от начала до конца, и про все знает, все законы у него в голове, как в книжке. И что не так — куда-то напишет, даст сигнал о неисправности. И за собой следит: без галстука на люди — ни-ни… Ах, я так счастлива, Полина, так счастлива! — восклицала Рябинина тем же напыщенным голосом.

Зоя представила на минуту нового мужа Рябининой. «Без галстука — ни-ни». А на балконе по утрам стоит с сигаретой во рту, в трикотажной голубой рубахе и синих галифе. Вежливый — это да! «Приветствую вас и поздравляю!» — грохочет его надтреснутый бас с деревянного балкончика. И через две минуты снова: «Приветствую вас и поздравляю!»

«В чем счастье? — думала Зоя. — Может, люди и сами не знают, может, не досказывают до конца свои мысли или хитрят друг перед другом, скрывая самое существенное…»

Маленький пятилетний Шурик из соседнего дома, чумазый озорник с поцарапанными коленками, раскладывал на скамейке под присмотром двух женщин свое нехитрое богатство: ржавые винтики, пузыречки, болтики.

— Кем ты хочешь быть, Шурик? — спросила Зоя, возвращавшаяся из школы.

Шурик задумался. За день, бегая по двору, он видел так много интересного, у него просто слов нет, чтобы охватить все хорошее, что давала ему его ребячья беготня.

— Дворником, — весело ответил Шурик и загадочно поглядел в дальний угол двора, где возвышалась помойка.

— Дворником?! Да что ты! — закудахтали женщины и начали трясти его за руки. — Зачем же дворником?

— Чтобы все пузыречки и разные штучки в помойке собирать, — ответил с прежней веселостью Шурик.

И женщины, увидев его умную рожицу, начали всхлипывать и охать от восторга.

— Ах, дитя! Ах, простота! Пузыречки, штучки. Нет, вы слышали, что он сказал: «дворником». Надо передать Филипповне. Пусть знает, пусть не жалуется: есть для нее подмена. Пузыречки, штучки!

Зоя, так же как и женщины, смеялась, глядя на кремовую челку Шурика, уже мчавшегося галопом в угол двора. Одно, конечно, совершенно ясно: Шурик говорит, что думает, Шурику можно верить. Это уж точно.

Через неделю в школе был устроен самоотчет Зои Садчиковой. За председательским столом — прямая как палка Маня Мокрова. Печально и строго она говорила о Зоиных тройках, об учителях, которые отдают на нее силы. Ее строгая речь с цитатами слушалась как урок.

Два раза оратора перебивал растерянный староста класса Мишка Ермолаев: он просил ребят на задних партах не стрелять бумажками по затылкам впереди сидящих, уверяя, что это отвлекает собрание.

На классной доске висели два огромных полушария, Восточное и Западное, оставленные здесь после урока географии. Они висели чуть в стороне, и, когда Маня Мокрова в безнадежном своем анализе Зоиных троек отводила правую руку, казалось, будто она призывает в свидетели весь земной шар со всеми его синими морями, зеленью лесов и бурыми отрогами далеких гор.

Зоя сидела в третьем ряду и, опустив голову, вспоминала свои глупые ответы на уроках в третьей четверти и в четвертой, и ей было очень стыдно.

Она призналась, что плохо читает учебники и что ей не хватает организованности. Мальчишки, чувствуя, что собранию конец, стали подниматься со своих мест и выкрикивать разные общие советы:

— Нажми!

— Сосредоточься!

— Распредели время!

На улице небо накрыло тучей, потемнело, и ветер рвался в класс, хлопнув окнами.

— Ясное дело, — сказал староста Мишка Ермолаев. — Вопрос прочувствован. Резолюций писать не будем.

Но Маня Мокрова была по-прежнему строга и серьезна.

— Мы еще должны разобраться. Мы должны выслушать Садчикову, чтобы понять всесторонне и вынести решение. О чем ты думаешь, Садчикова?

Зоя молчала, и ребятам было жалко ее и стыдно.

— С кем ты дружишь?

Никакого ответа.

— Что ты любишь?

Никакого ответа.

Маня Мокрова холодно и печально обвела глазами класс. Но тут кто-то из ребят с задних рядов крикнул:

— Чего пристали! Кончай собрание. Все ясно!

Собрание закрыли, так ничего и не решив.

А в доме, где жила Зоя, совершался обычный круг. И с каждым новым теплым днем в нем все больше прибавлялось суеты. В коридоре по дощатому полу беспрестанно бегали дети жильцов — то в одну сторону, то в другую, хлопали двери соседних квартир, — визг, топот, крики не умолкали с раннего утра и до позднего вечера.

— Сашка, пошли гулять!

— Вовка! На улицу!

— На улицу! — кричали дети на разные голоса, не обращая внимания на глазевшего с балкона в неизменном голубом трикотажном костюме мужа Рябининой.

И Зоя невольно отрывала свое усталое лицо от книги и задумчивыми от каких-то воспоминаний глазами смотрела из комнаты на близкий солнечный свет за окном. И мысленно все воображала, упиваясь теплым весенним воздухом и теплой землей, припахивающей сыростью. Ее воображение как будто передавалось матери, потому что еще в пятницу та говорила:

— Ты уроки учи. Чтобы в воскресенье не вожжаться.

— Пойдем! — восклицала вмиг сообразившая Зоя.

— Пойдем, — кивала снисходительно мать.

— За черемухой!

— За черемухой.

Ах, какие это были действительно необыкновенные путешествия! Такое чудо!

Они отправлялись обычно утром, сразу после завтрака, прихватив с собой маленькую кошелку с нехитрой снедью — кусок ржаного хлеба, несколько соленых огурцов, вареные яйца. Всегда находились попутчики — женщины из соседних домов, одетые, как и мать, как и Зоя, в цветастые летние платья с короткими рукавами, повязанные легонькими косыночками, так неожиданно молодившими их огрубелые от забот и работы лица.

Кривыми запутанными переулками они поднимались к вокзалу, миновали шаткий железный мосток через овраг и у водокачки, где был в заборе лаз, переходили, пугливо оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к звукам рожков, через паутину железнодорожных линий. От стальных рельсов, от черной земли, от лоснящихся шпал густо пахло металлом, машинами, перегорелым углем. Здесь мать всегда предупреждала Зою:

— Не ступи на стрелку! Защемит — не приведи бог…

И Зоя, высоко поднимая ноги, переступала через рельсы, которые ей в ту минуту казались живыми, готовыми в любую минуту сдвинуться и стиснуть ее своими стальными щупальцами.

Вокзал и железная дорога оказывались справа, позади оставались ряды овощных киосков, закусочных с высокими круглыми столами под брезентовой крышей, трамвайное депо и бетонный мост через шоссе. На этом шоссе, стиснутом справа и слева пятиэтажными домами, они ждали автобуса или попутную машину.

Палило солнце, дымился вдали горизонт, слышались далекие гудки тепловозов.

— Подумать только, Клава, — говорила мать чернявой женщине, своей соседке. — Куда полез город. И не узнаешь, сколько всего настроили…

И пока стояли на остановке, и потом, уже в автобусе, женщины все глядели на окна и ахали, удивляясь, сколько тут появилось новых домов, и читали вывески, извещавшие, где что можно купить или отремонтировать.

Но самое главное путешествие начиналось, когда они, уже за городом, выходили из автобуса и сворачивали с шоссе на тропинку, ведущую к лесу. Тут все скидывали с ног обувку, пробовали ногами траву, оглядывались с затаенным восторгом, не смея оторвать глаз от расстилавшейся перед ними зеленой равнины, кромки кустарника вдоль речки и дальней темной стены леса.

— Вот что значит деревенский воздух, — проговорила Клава, блаженно щуря глаза и глубоко вздыхая. — Чувствуете? Совсем другое дело!

Как бы вторя ей, женщины тоже вдохнули полной грудью деревенского воздуха и, поглядывая внимательно себе под ноги, словно боясь там что-то раздавить, примять или, наоборот, обо что-то уколоться, не спеша пошли к речке, подальше от шоссе, и трава, по мере того как они удалялись, становилась все гуще и зеленей.

До самого горизонта бушевала сплошная зелень. Фиолетовые, синие, белые цветы мелькали в траве то тут, то там, блестела на солнце листва кустарника, взмывали напуганные приближением людей какие-то птицы. Женщины глядели и не могли наглядеться. Дышали и не могли надышаться.