Через десять минут они сидели за маленьким столиком, и, тыча вилкой в салат, Татьяна рассказывала о своем муже:

— Вот уж когда я действительно поняла, что он зануда, так это во время того самого отпуска. Люди на юг едут, путевки разные достают, в море купаются, загорают. А он потащил меня в деревню, крючков, удочек набрал охапку. Представляешь, целых двадцать четыре дня ловила проклятых окуней, а от молока даже тошнить стало. Поговорить не с кем — старики да старухи. Оказывается, денег на две плацкарты у него не хватает. «Вот так сюрприз, — говорю. — Вот так мужчина!» Так и ехали — он в общем, я в плацкартном. Тогда и в Аэрофлот стала устраиваться. Тоже через скандал пришлось пройти…

Она оглянулась. К столику подходил Митя. Тряхнув шевелюрой и не спрашивая согласия, он уселся напротив, поставив на столик тарелку с бутербродами и кофе.

— Ах, Митя! — воскликнула Таня. — Вы и здесь будете читать мне мораль. А сами покинули пост…

— Я не покинул. Меня подменили, — ответил Митя и посмотрел на Зойку.

— Ну, тогда я вас покину. — Таня одним глотком допила кофе и поднялась. — Всего хорошего, Митя!

— Чего это с ней сегодня? — спросил Митя смущенно, когда Таня вышла из буфета.

— Не знаю. Может, обидел кто.

— Я не обижал. Я сказал только, что надо соблюдать порядок. — Митя подвигал бровями. — В авиации должны быть порядок и точность, — глубокомысленно добавил он, — на то она и авиация.

Он старался покончить поскорее со своими бутербродами и кофе, чтобы вместе с Зоей выйти из буфета. И действительно, у Мити получилось все точно. Когда Зоя отставила от себя пустую тарелку и собиралась уже встать, Митя допил кофе и тоже встал. Само собой получилось, что они вышли вместе. Уже спускаясь по лестнице, Митя спросил:

— Погуляем немножко в сквере?

Зойка нахмурила лоб, соображая:

— Завтра рано вставать.

— Минут двадцать, не больше.

— Ну, если минут двадцать…

Они пересекли асфальтированную дорожку и вышли в сквер с продолговатой клумбой посредине. Набирая высоту, с шумным треском проплыл в стороне красный, с белыми полосами вертолет. Зоя, запрокинув голову, стала смотреть ему вслед. Ее не так чтоб уж очень интересовал в этот момент вертолет, просто из какого-то девичьего каприза она остановилась посреди дороги и стала смотреть, зная, что Митя из вежливости вынужден тоже смотреть.

— МИ-2, — сказал Митя, — дальность полета — триста пятьдесят километров, восемь пассажиров, пилот.

Зоя ничего не ответила. Когда вертолет скрылся за деревьями, она пошла по скверу дальше.

— Отличная машина, — продолжал Митя насчет вертолета, — восемьсот лошадиных сил, двести километров в час — крейсерская скорость.

Зойка понимала, что невежливо с ее стороны не поддерживать разговор. Но ей не хотелось говорить о вертолетах.

— И все же романтика воздушных полетов уходит, — продолжал Митя, как на лекции. — Раньше, если человек улетал, на него бумаги разные заполняли, целая анкета. Лететь самолетом — событие, счастливчики ходили в героях.

— Вам, Митя, случайно вчера не исполнилось сто лет? — рассмеялась Зоя.

— Нет, мне еще далеко до сотни, — ответил серьезно Митя. — Но я читал в одной книге: раньше путешествие в воздухе выглядело иначе. А теперь поездом или самолетом — разница только в скорости.

— Разве это плохо?

— Не плохо, но уже не то! Ощущения остроты нет, Вам это сейчас не понять, вам пока в новинку, а пройдет немного времени, попривыкнете и уясните.

— И что я тогда должна сделать?

— Не знаю… Можно ничего не делать, если вас устраивает. Я просто так говорю, — засмущался Митя и замолк.

Мирно и тихо ложились тени на дорожках сквера. Гудел вдали аэродром, мигали сигнальные лампочки, взмывали в темнеющее поднебесье стальные белые птицы — там шла напряженная работа, там был другой мир, к которому она, Зойка, была причастна.

Митя продолжал говорить, но Зоя почти не слушала его, и, когда они, обогнув клумбу, подошли к краю сквера, она неожиданно прервала страстную Митину проповедь:

— Уже целый час гуляем! А двадцать минут? Авиация, Митя, требует точности. Спасибо, Митя! — и побежала через дорожку к профилакторию.

Он растерялся и ничего не успел ответить, только глядел ей вслед и, когда вывернувшаяся с шоссе машина преградила ей путь, видел, как она стояла, пережидая, высоко подняв голову, гибкая и напружинившаяся, словно все в ней сейчас выражало недовольство этой мгновенной задержкой.

На другой день Зоя проснулась, когда солнце еще только поднималось из-за горизонта. Осторожно ступая босыми ногами по полу, чтобы не разбудить Татьяну, она прошла к открытому окну, и, не долго думая, прямо в трусах и лифчике уселась на подоконнике.

Синее июльское небо висело над крышами домов, над зеленью сквера и парка, ртутно поблескивало в стеклах окон и в сером зеркале шоссе.

Зоя подставляла этому солнцу свои голые плечи и ноги и распущенные в беспорядке волосы, щурила сонно глаза и чему-то улыбалась. Внизу, под окном, по тротуару шли то в одну сторону, то в другую какие-то люди. До Зои доносилось постукивание их каблуков, слышались глухие со сна разговоры. Зою не интересовало то, что происходило под окном, глаза ее были устремлены на сквер и парк. В утренней рассветной дымке все сейчас: и кустарник, и клумба, и деревья, и даже шоссе — выглядело уютным, свежим, чистым. И так хорошо было смотреть на все это под солнцем и знать, что через какие-нибудь два-три часа всего этого не увидишь, что перед глазами встанут другие картины, другие скверы и парки. За свой недолгий пока период «путешествий» Зоя научила себя не привыкать к какому-нибудь определенному месту. «Солнце и небо всегда со мной, — размышляла она по этому поводу, — а привычка к одному месту оборачивается только грустью». И была, пожалуй, права. В ее работе грусть — плохое подспорье. Сегодня здесь — завтра там, была такая песенка: «По морям, морям, морям…» А у нее даже не море, а целый океан, с той разницей, что в океане берега не видно, а здесь он всегда под крылом.

Проснулась Таня, быстро достала часики с тумбочки, поглядела на стрелки и, убедившись, что время еще есть, сладко зевнула, потом вдруг фыркнула:

— Тебя не Митька ли сна лишил?

Зоя продолжала смотреть за окно на оживлявшуюся с каждой минутой улицу. Вон появилась у тележки с газировкой продавщица, проползла через шоссе водополивочная машина, открыл ставни и стал раскладывать на прилавке товар продавец ларька «Консервы — овощи».

— Вставай, Татьяна. А то полетишь без завтрака. Нам еще с тобой столько дел надо переделать.

— Успеем.

Татьяна еще раз потянулась, зевнула, села на постель, потом, протирая глаза и шлепая босыми ногами по паркету, прошла к шкафу, открыла створку и прямо в ночной рубашке стала перед зеркалом взбивать свои черно-бурые волосы. Быстрые взмахи расчески — прядь ложится в одну сторону, еще серия взмахов — и другая, третья прядь укладывается на нее, образуя пышную копну. В зеркале Зое виден сосредоточенный, даже чуть напряженный носик Татьяны, серьезный, оценивающий взгляд ее коричневых глаз.

Неожиданно Татьяна засмеялась, как будто в зеркале ей показали что-то нелепое.

— Ты чего? — Зоя спрыгнула с подоконника.

Копна на Татьяниной голове уже достигла нужных размеров; быстро перевязав ее ленточкой, она прошла к постели, подбирая разбросанную на стуле одежду.

— Между прочим, узнала новость: Федоров с «ТУ», который еще на цыгана похож, разводится с женой.

— Разводится? — переспросила Зоя, затягивая на юбке молнию. — Почему?

— Мещанка, говорит, — сонно улыбнулась в пространство Татьяна. — Взяла за моду, пока он в полете, по театрам ходить. Он сначала ничего: пусть ходит. А она насмотрится всяких трагедий и давай с ним, как на сцене. Анну Каренину из себя изображает. Недавно спрашивает — почему уши у него странные? Ты не замечала случайно? По-моему, уши как уши. А она ему велит волосы отрастить, чтобы уши прикрывать. Умора, как его послушаешь. Может, и врет, конечно.