— Давыдченков! Может, останешься, подневалишь?!

Сухощавый, носатый Давыдченков повеселел. Занятия ему всегда поперек горла — в разведке около года, а за войну побывал в разных переделках, обучен — лучше быть не может. Новички те другое дело, им надо познавать науку.

— А ты куда? — Пелевин мягко схватил за руку Пинчука. — Управлюсь один. Отдыхай.

Коротко взглянув на него, Пинчук кивнул головой.

Затихли шаги разведчиков, взвод ушел. Пинчук постоял у ворот, посмотрел на небо, запеленутое редкими облаками. После всего, что недавно произошло с ним, после напряженной, полной опасности недели, он еще не может прийти в себя, что-то тревожно бьется внутри. Может, надо было пойти с хлопцами, развеяться, но какая-то лень сковала его. Он присел на бревно, прислонившись спиной к стене сарая, достал из нагрудного кармана папиросу, которой его угостил лейтенант, закурил. В сарае энергично звякал котелками Давыдченков. Время от времени слышались его шаги: Давыдченков появлялся в проеме ворот, делал широкий взмах рукой и выплескивал воду из котелка, норовя при этом обязательно попасть струей в толстую, с ноздреватой почерневшей корой березу. Было такое впечатление, что Давыдченков не столько моет котелки, сколько поливает березу.

— Дышишь, сержант! — кричал Давыдченков и, не дождавшись ответа, уходил снова в сарай.

Пинчук курил, уставившись бездумно в прорезь между деревьями, где плыли клочковатые облака. Иногда в прорези показывалось голубое небо, и Пинчук неожиданно затеял странную игру — он начинал считать: один, два, три, четыре, пять… Плыли над головой облака, и вдруг прорезывалась голубизна — счет начинался снова. Так он пытался решить, чего больше — облаков или чистого неба. Иногда счет доходил до пятидесяти, иногда обрывался сразу. Подвести же итог никак не удавалось.

Из сарая вышел Давыдченков, без гимнастерки, в нижней кремового цвета рубашке с тесемками на вороте вместо пуговиц. Поглядев вокруг, он направился к сучковатой, с отбитой макушкой сосне и начал пристраивать зеркало.

— Побреемся, сержант! — крикнул он.

Давыдченков был родом из Челябинска. До войны работал электриком при домоуправлении — кому утюг починить, у кого пробки неисправные заменить, абажур новый повесить. С разными людьми приходилось иметь дело Давыдченкову, но, по его собственному выражению, он всегда держался на высоте.

— Фасон наводишь, — сказал Пинчук, — Ну правильно. Мне тоже надо.

— Хочешь, я тебе другую бритву достану?

— Да зачем. Ты брейся, а потом я. Не спеши.

Давыдченков, пристроив на сосне зеркало, покрутил в каком-то черепке помазком, намылил подбородок, шею.

— Видел вчера в штабе одну. С накрашенными губами, между прочим…

— Все понятно, — усмехнулся Пинчук.

— Да нет, ты напрасно, сержант, — сказал Давыдченков, оттягивая пальцами кожу на щеке. — Думаешь, я что-нибудь такое. Нет, — он окунул в чашечку бритву и провел ею по щеке, смахнул пену, потом еще раз провел. — Просто я привык, чтобы все, значит, на высоте.

У Давыдченкова было любимое слово «на высоте».

— А чего тут удивительного, — сказал Пинчук. — Если бы и познакомился.

— Конечно, ничего удивительного, — согласился Давыдченков. — Губы у нее накрашены. А так — на высоте. Ты сколько раз бреешься?

— Смотря когда, — ответил рассеянно Пинчук. — Если зарастешь крепко, так раза три бороздить надо. Ну, а обычно одного раза хватает.

— Ты счастливец, — сказал Давыдченков, снова вертя помазком в черепке. — А у меня такой волос, что беда: на другой день бреешь, все равно два раза требует.

Вдруг Давыдченков перестал крутить помазком и сделал серьезное лицо.

— Я вчера одного парня встретил. Из роты связи. Он говорит, что наш фронт может простоять здесь долго.

— Откуда он знает, сколько мы будет стоять, — сказал Пинчук.

— Ну как же, связисты — разговоры там разные… Он говорит, что пока немца к Берлину не прижмут, до тех пор мы будем тут топтаться.

— Так и сказал: топтаться?

— Так и сказал.

— Ишь, какой орел выискался, — покачал головой Пинчук.

— А может, верно говорит?

— Не знаю. По-моему, никто не знает. Мне кажется, что в самом Генеральном штабе и то не скажут тебе.

— Почему?

— Потому что еще неизвестно, что и как. Еще до Германии надо топать да топать…

Последний довод показался Давыдченкову убедительным. Но все же какие-то соображения продолжали бродить в его голове.

— Очень меня интересует, как мы будем дальше наступать, — сказал он помолчав.

— Да зачем тебе? — удивился Пинчук. — Стратегию, что ли, изучаешь?

— Нет, не стратегию, — серьезным тоном произнес Давыдченков. — Мне просто обидно, если мы войну закончим на этих хуторах.

— Обидно?!

— Конечно, обидно. — Давыдченков сбросил с бритвы клок пены и посмотрел на Пинчука. — Столько пройти и в Германии не побывать.

— Вот тебе раз. — Пинчук даже передернул плечами. — Говоришь так, будто ты на ярмарку приехал и выбираешь… Фронт-то вон какой: кто-то здесь, а кто-то с другого краю…

— Кто-то — это меня не интересует, — прервал Пинчука Давыдченков. — Мне лично желается быть на германском направлении.

— Да мы все на германском.

— Ты словами не прижимай меня. Знаю, что все. Я тебе сказал: хочу лично войти в ихнюю страну.

— Немцев, что ли, не видал?

— Видал, сам знаешь.

— Тогда чего же?

Давыдченков переступил с ноги на ногу, вытер бритву и посмотрел на Пинчука в упор.

— На ихнюю жизнь хочу взглянуть. На ихних стариков, на баб… Чтобы и они, конечно, увидели меня. Вот, дескать, тот человек, которого мы хотели изничтожить, а он теперь шагает по нашей земле… Чтобы поняли, что они наделали, когда посылали к нам грабить да убивать.

— Постращать, что ли, хочешь?

— Зачем? — Давыдченков снова помолчал, соображая. — Не постращать, а предупредить. По-серьезному и в последний раз предупредить.

Пинчук внимательно поглядел на Давыдченкова: сколько времени воюют рядом, а ведь он, оказывается, совсем мало знал этого парня.

— Не беспокойся, Вася, предупредят, где надо. Там предупредят, — Пинчук ткнул пальцем куда-то вверх. — Там это виднее и покрепче можно сделать.

— Там само собой, — упрямо настаивал на своем Давыдченков. — А я со своей стороны тоже хочу сделать.

— Может, тебе рапорт командующему фронтом подать. Так, мол, и так, я, Василий Давыдченков…

— Вот возьму да и сочиню.

— Вот переполох будет в штабах.

— А что? — хитро прищурился Давыдченков. — Кое-где будет.

— В медсанбате, что ли?

— Ну, чертушка, — рассмеялся Давыдченков. — Соображаешь… Брейся, слушай, я уже закончил.

Давыдченков снова начал балагурить, рассказал, какие тут в медсанбате паршивые порядки: девчонкам шагу из палаток не дают ступить, и что старшина в роте стал ужас какой прижимистый…

Пинчук встал, подошел к сосне, на которой было пристроено зеркало. Быстро сбросил с себя гимнастерку, взялся за помазок. Давыдченков поливал себе из котелка, умывался, шумно фыркая и отплевываясь. Минутой позже он, уже одетый, расчесывал свой каштановый чуб, косил глазами на Пинчука и говорил:

— Люблю, чтобы все было на высоте. Чтобы по первому классу. Мне поэтому в разведке очень нравится. Ребята тут фартовые… Молодцы ребята. В пехоте все же не то.

— В пехоте есть тоже хорошие ребята.

— Да не о том я, — горячился Давыдченков. — Вот сейчас, ты знаешь, я не понимаю людей, которые… Ну посмотри на другого — черт его знает на кого похож, вылезет из землянки — и родная мама не угадает. Все, все знаю, что ты скажешь. Условия, бои и разные другие штуки. А у нас что — сплошные именины, что ли? Не тебе об этом рассказывать. А посмотри на ребят. Вон Болотов.

Пинчук согласно кивнул головой, представив себе Болотова. Умеет одеться картинно. Пилотка — набочок, с особым шиком. Гимнастерка чуть укорочена, галифе в норме, а у другого посмотришь — будто два огромных лопуха по бокам.

— Возьми Маланова, — продолжал свои размышления Давыдченков. — Да хоть кого угодно. Разведчика сразу определишь. Я еще моряков люблю — у них тоже есть свой шик. Поэтому, брат, и девочки бегают за ними… Что ты! Еще как бегают! До войны я только и мечтал про флот. Война началась — попал в разведку, тоже, считаю, неплохо… Тут в санбате одна фигурка появилась, не махнуть ли нам, сержант, а? Вроде как для налаживания контактов…