Таковы мои последние тебе заветы.

Оставь надежных людей оборонять Малабар, а сам скорей возвращайся к главной армии. Меня уже не будет в живых, и один Аллах знает, что могут натворить в твое отсутствие люди, желающие воспользоваться моей смертью.

Спеши, мой сын! Да поможет и поддержит тебя Аллах! Прощай!»

Хайдар Али обессиленно откинулся на подушки и закрыл глаза. Аббас Али уложил обратно в ящичек перо и чернильницу и поднялся с ковра. Бережно держа в руках письмо, он выжидающе смотрел на Хайдара Али.

— А теперь прочти написанное, сынок. Но учти, что никто из моих вазиров не должен знать об этом письме!

Хайдар Али, напрягая остатки сил, слушал, как мунши читает только что продиктованное им письмо. Правитель Майсура был неграмотен. Сын профессионального военного, которому приходилось кочевать от одного деканского владыки к другому в поисках работы и хлеба, Хайдар Али так и не научился грамоте, хотя свободно говорил на нескольких языках Южной Индии. За вольные или невольные ошибки его мунши расплачивались головой.

— Так. Все правильно, — прослушав письмо, сказал Хайдар Али. — Готовы ли гонец и конвой?

Словно в ответ на его слова из-за полога появился начальник конвоя — молодой майсурец в квадратном кавалерийском шлеме с железной сеткой по бокам. За спиной начальника был крепко прилажен круглый щит, за поясом блестели пистолеты и кинжал.

— Береги харкару пуще глаза, сынок, — сказал ему Хайдар. — Не жалея верблюда и коней, птицами летите к Малабару.

— Будет исполнено, джахан панах!

Аббас Али и начальник конвоя покинули шатер. Они не видели, что Хайдар Али снова впал в беспамятство.

Выйдя из шатра, Аббас Али поднял фонарь. Из темноты выступили надменная верблюжья морда, уздечка с красными кистями, широкая узорчатая попона. На верблюде сидел смуглолицый майсурец, вооруженный длинной пикой и саблей.

— Хорошо ли отдохнул твой верблюд?

Харкара сверкнул зубами.

— Да, сааб. Он побежит, как сам шайтан.

Аббас Али протянул харкаре пакет, и тот, с поклоном приняв его, заботливо уложил в кожаную сумку по соседству с притороченной к седлу саблей.

— Дело государственной важности. Передашь письмо в руки самому Типу Султану. Понял?

— Не впервые, Аббас-сахиб, — подбирая поводья, с достоинством ответил харкара. — Глаз не сомкну, пока он не получит депешу.

Харкара тронул верблюда и исчез в предрассветной тьме. За ним двинулся отряд отборных соваров-гвардейцев. Мягкий топот коней вскоре затих на западе, не потревожив лагеря, — немало отрядов уходило каждую ночь.

Аббас Али, понурившись, стоял у шатра и мысленно представлял себе долгий путь харкары. Вначале ему предстояло подняться по склонам Восточных Гат до плоской каменной груди Декана. Дальше долгий бег поперек всего полуострова. Потом кручи Западных Гат с их дремучими лесами, в которых обитают полудикие малабарские племена. Харкара должен был иглой пройти сквозь все преграды на пути к синим водам Аравийского моря, на берегах которого Типу ведет борьбу с ангрезами, вторгшимися в западные владения Майсура.

В шатре ярче вспыхнули светильники. По полотняным стенам замелькали расплывчатые тени. «Не умирает ли Хайдар Али!» — подумал Аббас Али. Вздохнув, он поспешил обратно в шатер, уверенный в том, что харкара сумеет распутать петли длинной и опасной дороги.

На другое утро бхат пошел с племянником на базар искать попутчиков до Шрирангапаттинама. Джукдар Хамид, Садык и остальные совары еще затемно отправились в дозор. Им предстояло целый день рыскать на конях вокруг лагеря и всматриваться с бугров в синюю даль: не крадется ли где вражеский лазутчик, не подымает ли на горизонте столбы пыли вражеская пехота?

На пути к базару Хасан без конца прикладывался к кожаной фляге. И все из-за чатни[48], который оставил им позавтракать джукдар. Чатни был так наперчен, что в животе у Хасана полыхал огонь. Бхат с усмешкой поглядывал на племянника.

— Любишь перец, Хасан?

— Ага, люблю, — соврал Хасан.

— Знаешь, почему ест его народ?

Хасан решил отмолчаться. Кто его знает — почему ест перец народ. Дядя говорлив — другим рта раскрыть не даст. Сам и ответит на свой вопрос.

— Не знаешь, стало быть? Так вот. В старину, говорят, народ что хотел, то и ел. А нынче — другая жизнь. И гостеприимство старинное вывелось. Ждет, положим, хозяин гостей. Ожидал дюжину, а явились две. Всякому задаром поесть охота. Гостей не прогонишь. Бежит тогда хозяин на кухню и шепчет своему хансаману[49]: «Вали, брат, в котел перцу, да побольше! Он съесть много не даст!» Так вот, кормили-кормили друг друга перцем, да и привыкли к нему!

Хасан фыркнул. А бхат закинул торбу на плечо и потянул племянника в самую гущу базара.

— Народу-то сколько! — радовался бхат, протискиваясь сквозь толпу, которая запрудила большое поле у края лагеря. — Берегись, Хасан! Потеряешься — пропадешь!

Хасан крепко ухватился за конец дядиной рубахи. Так надежней. Теперь можно без опаски глазеть по сторонам. Весело здороваясь и перекликаясь со старыми знакомыми, бхат расспрашивал их, не идет ли кто вскоре в столицу. Когда попутчики нашлись, бхат уговорился с ними и пошел по торговым рядам поглядеть, что продают и почем.

Базар был полон всевозможных товаров. Под рогожными навесами торговцы разложили на земле груды красного перца и всяческой зелени, горки апельсинов, гранатов и манго. Нахваливали свой товар корзинщики из касты бхатта. Продавцы гура[50] отгоняли мух от желтых сладких кусков.

— Набегай, налетай, расхватывай! — кричали они. — А то вдруг подорожает гур!

Ближе к середине базара пошли добротные палатки богатых купцов.

— Эй, заходите, любезные! — зазывали покупателей бородачи-купцы. — Лучшие кожи из Харихара! Седла из них такие, что хоть век езди, все равно не протрешь до дыр. А чувяки — с ними даже ночью расставаться жаль. Как с милой в обнимку ляжешь!

Тут же продавались крепкие веревки с Малабара, ковры и шелка из Бангалура. Малурские купцы выставили напоказ красивые шерстяные одеяла. Умельцы из Чапрасдрага и Хагалвари привезли свои знаменитые железные поделки. В других палатках торговали затейливой стеклянной посудой и сахаром, которым исстари знаменита Ченнапатна.

— Сахар, сахар! Такой сладкий, что язык проглотишь! Двадцать семь фанамов за ман[51], — кричал купец, осторожно встряхивая края мешка, в котором белели крупные куски сахара, секрет изготовления которого передавался из поколения в поколение.

Хасану стало скучно. Зато когда пошли палатки оружейников, бхату пришлось чуть ли не силой тащить племянника по рядам, где купцы разложили на коврах сабли с затейливыми рукоятками, кинжалы, ножи, наконечники для пик, боевые топоры и страшное оружие воинов Голконды[52] — короткие тройчатые кинжалы, которые, войдя в тело жертвы, вдруг раскрывают свои ужасные лепестки и рвут человеческую плоть...

Покупатели тут были особенные. Рослые воинственные рохиллы из Северной Индии примеривали по руке добротные круглые щиты майсурской работы, выбирали сбрую, удила, шпоры. Не выпуская из рук длинных ружей, приценивались к оружию свирепые чауши[53]-арабы. По рядам ходили широконосые, черные, как уголь, негры. Но больше всех было на базаре сипаев — темнолицых крепких каннадига, тамилов и андхра из соседнего Хайдарабада.

Бхат и племянник не заметили, как очутились в углу базара, где, привалясь к ковровым подушкам, сидели сахукары[54]. У сахукаров смоляные бороды и сытые лица. Рядом — увертливые разбитные помощники. Такому мигни — все сделает и все достанет.