Недалеко от батареи длинным раскатанным рядном, прошитым обтрепанными будяками, тянулся битый шлях. Часов в шесть вечера на шляху появились грязные, запыленные всадники и двуколки, заваленные войсковым снаряжением. Зенитчики не обратили на них внимания: мало ли ездит по дорогам солдат! Пылюга, поднятая конями, стояла в воздухе как дождь, соединяя небо с землей, настилалась на батарею, мешала дышать. Командир первого орудия собрался было пойти — спросить, куда и откуда едут красноармейцы. Но к батарее, свернув со шляха, подъехал кавалерист.

— Вы что, сдурели? Прохлаждаетесь тут!

— А почему бы нам и не прохлаждаться?

— На этом берегу Днепра, за двадцать верст отсюда, конная армия белых.

Всадник не шутил. Голова его, повязанная окровавленным, черным от пыли бинтом, была явным тому доказательством.

— Видно, Врангель этим макаром хочет вновь вернуть себе Каховку, связавшую его по рукам и ногам. Да оно и понятно: Каховка срывает все его попытки наступать в глубь территории. Он боится нашего удара в тыл со стороны Каховки. — Всадник приложил раненую руку к сломанному козырьку и тронул ногой потного, измученного коня.

— Вот это номер! — сказал Лука и бегом кинулся на станцию, к своему бронепоезду.

— Приготовьтесь к отступлению, — приказал командир батареи своим зенитчикам и на мотоцикле умчался в город.

В городе, стоящем в стороне от дороги, по которой двигались отступающие войска, никто не знал о появлении белых на правом берегу Днепра. Только полоски бумаги на окнах придавали милым, утопающим в зелени улицам военный вид.

Командиру поверили не сразу. В ревкоме кто-то спросил:

— Да ты откуда, дружок, сорвался?

Сказавший засмеялся, но смех был натянутый, не к месту, никто его не поддержал.

В Никополе, с каждым часом нарастая, ширилась паника. В ближайших селах мобилизовали подводы, стали вывозить из города снаряжение, продовольствие, семьи партийных и советских работников.

Ночью на бронепоезде не спали. Опираясь на орудия, слушали доносимые ветром выкрики подводчиков, женский плач, торопливый стук подвод.

Помрачневший Рашпиль свирепо выругал Троцкого, достал из своего обклеенного открытками сундучка газету, сказал красноармейцам:

— Вот послушайте, как оправдывается Троцкий. — Он поднес к глазам газету, густо исчерканную красным карандашом, прочел: — «Врангелевский фронт может стать важным и значительным только при условии побед на польском фронте… Мы говорили себе: он, этот крымский партизан, который соединится с украинским партизаном Махно, он продвинется на север, может быть на сто верст, возьмет Александровск, Орехов, Херсон, Екатеринослав… Но большей опасности нам там не грозит». — Рашпиль поправил карбидовую лампу. — Вот он вам, результат близорукой стратегии. — Рашпиль протянул руку в сторону города. — Все, что там дышит сейчас, все это завтра погибнет.

— Говорят, Троцкий с меньшевиками якшался? — спросил кто-то из темноты.

— Лысым телок родился, лысым и сдохнет, — ответил Баулин, все еще опекающий Лукашку.

Утром с бронепоезда заметили белых. В окружья бинокля видел Лука исправных коней, круглые кубанки, трехцветные нарукавные шевроны.

— Корниловцы, — определил Рашпиль.

— Разведка… А кони, кони какие! Так и просятся в плуг, — подтвердил Манжаренко.

Броневик стал отходить к станции Апостолово, куда приближалась тринадцатая стрелковая дивизия. Но по дороге мост был взорван.

— Двухсотый мост, покалеченный белыми, — заметил Рашпиль.

Пришлось остановиться невдалеке от изуродованного моста: там были вкопаны неприятельские пулеметы и вблизи гарцевали всадники.

— Надевайте все чистое, товарищи, будем драться до последнего патрона, — строго сказал Рашпиль. — Пути у нас теперь нет ни вперед, ни назад.

— Бесполезное это дело. Видать, вся врангелевская армия перекинулась на правобережье… Может, сдадимся? — наивно и трусливо предложил Паляница. — Мы земляные мужики, ни хрена нам не будет.

— Раньше за такие подлые выражения ссылали в Сибирь и запрещали жениться, дабы трус не оставил России потомство трусов, — ответил командир.

Красноармейцы дружно захохотали.

— Ой, что это? — крикнул Лука, оглянувшись назад.

На бронепоезд мчался паровоз. Он все увеличивался в размерах и летел как торпеда.

— Без машиниста мчится! — крикнул Рашпиль, бросился к переднему орудию и стал бить по паровозу прямой наводкой. Два снаряда пролетели мимо цели. Паровоз мчался на всех парах.

Опасность нарастала с каждой минутой. Рашпиль понимал, чем это может кончиться для бронепоезда. Он подавал команду номерам орудия ровным, спокойным голосом. Снаряд сбил трубу, но паровоз продолжал мчаться вперед. Лука представил силу его удара и ужаснулся, «Цейс» упал ему на грудь и повис на ремне. Но последний снаряд, который еще успели выпустить до столкновения, разворотил котел и машинное управление паровоза. Шальной паровоз замедлил ход; с каждой саженью теряя силы, он приблизился и как бы в нерешительности толкнул бронепоезд.

— Ловко придумали, черти! — крикнул Рашпиль, вытер вспотевший лоб, спрыгнул на землю и тотчас опустился на колени, навылет пробитый пулей.

Его втянули в вагон.

Командир лежал на носилках, окутанный дымом самосадного табака. Возле него хлопотал фельдшер, бинтуя сквозную рану.

— В хорошем месте меня сразили: недалеко плавни, река. Здесь и умереть не жаль, — в полубреду бормотал Рашпиль. — Зароете меня в землю, ветер засеет ее семенами, вырастут на ней дикие травы, вспоенные моими соками, будут веселить людей цветами… Так и будет жизнь моя продолжаться в цветах и травах. — Сознание Рашпиля снова прояснилось. — Только не смогу я уже отдать боевой приказ, повести вас в бой за великое дело Ленина. — Раненый заскрипел зубами и застонал от боли.

Лука напомнил:

— Помнишь, ты говорил: «Умереть каждый дурак сможет, а вот победить, не умирая…»

— Все помню: Дашку, отца твоего, Алешку Контуженного… он все еще в банде… А без жертв как же победишь?.. Между упрочим, хлопцы, ой же как не хочется умирать!.. Нет ничего краше жизни, и надо, чтобы недешево доставалась наша жизнь врагу… Вот умираю, без обмана говорю: радостной умираю смертью, потому что каждый день боролся я за человеческое счастье… — Рашпиль отдышался, сплюнул кровью. — Когда-то на каторге читал я запоем книги, и все про горе, про обман, про страдания. И ни одной книги не помню, чтобы была про радость. Значит, либо не попадались мне радостные книги, либо не было тогда счастья на свете, а если и было, так на чужом горе построенное…

— Замолчите, вам вредно разговаривать, — сказал фельдшер.

Рашпиль закрыл глаза, собираясь с силами.

— Не было, видно, счастья у нашего народа, так мы обязаны его завоевать. Вот уж прижали мы сейчас буржуев в России, выгнали их из дворцов, изводим паразитов, пивших кровь нашу, как воду. Защищайте, товарищи, революцию до последней капли крови… Это вам мой командирский завет.

Обессиленный Рашпиль умолк.

Перед тускнеющими глазами его плыл тихий туман, на какие-то мгновения он рассеивался, и тогда видел Рашпиль яркие орудийные гильзы и лица своих товарищей.

Вечером разведчики донесли, что красноармейские части, переправившиеся в плавни, после короткого боя капитулировали. Трусы выдали коммунистов, комиссаров и пулеметчиков. Белые постреляли их над Днепром, у обрыва, там, где растут коралловые, как бы кровью обрызганные, рябины.

Прилетели четыре аэроплана с цветными кругами на крыльях, принялись бомбить. Одна бомба попала в паровоз, пробила котел, броневик окутался паром, как облаком.

Все пулеметчики, и Лука тоже, стреляли по аэропланам, бесстрашно кружившимся над бронепоездом.

Один из них «Сопвич» загорелся, пошел на посадку и, обломав шасси, сел в двухстах саженях. Летчика взяли в плен. Одетый в кожаный костюм, держа в руках шлем с прикрепленными к нему большими очками, он испуганно озирался вокруг.

Рашпиль допрашивал летчика, лежа на койке, застланной персидским ковром, который отобрал у Махно.