Это решительное и откровенное распоряжение заставило Змиева насторожиться; он понял, что момент бегства в Новороссийск упущен, и ему с Ниной Белоножко безопасней оставаться с Деникиным. Кто знает, может быть, придется сесть в седло и вместе со штабом пробиваться на Тамань. Кириллу Георгиевичу было известно, что четвертый Донской корпус, стоявший за Кубанью выше Екатеринодара, без приказа обнажил фронт и на рысях уходит на запад; совершенно дезорганизованные кубанские части по горным дорогам пробиваются на Туапсе, с ними потеряна всякая связь; два Донских корпуса нестройными толпами движутся на Новороссийск; казаки полками переходят к зеленым.

— Новороссийск! Новороссийск! — Шапрон постучал длинными пальцами музыканта по столу. — Два дня назад я был в этом тифозном вертепе, забитом митингующими дезертирами. Офицеры создают там десятки подозрительных военных обществ с единственной программой: в момент эвакуации захватить пароходы.

Деникин в присутствии Змиева просмотрел оперативные сводки и, посоветовавшись с начальником штаба, написал приказ:

«Кубанской армии, бросившей рубеж реки Белой, удерживаться на реке Курге; Донской армии и Добровольческому корпусу немедленно, обойдя кружным путем, занять Таманский полуостров и прикрыть от красных северную дорогу от Темрюка».

Вечером разбитый, изнервничавшийся Кирилл Георгиевич вернулся в чистенький, уютный домик с голубыми ставнями, отведенный ему на окраине станицы. Его встретила заплаканная Нина Белоножко.

— Где ты пропадаешь? Мне страшно одной… Только что забегал Астров, сказал, что в Анапе и Гостогаевской станице восстание зеленых… Все пути на Тамань отрезаны.

В комнате царил беспорядок, повсюду картонки со шляпами, раскрытые чемоданы и саквояжи, на гнутых спинках венских стульев висят платья, халатики, костюмы для сцены, будто нафталином, пересыпанные блестками, на кровати, словно рассыпанная колода карт, разбросаны фотографии Нины в ролях и в жизни. Из кухни выглядывала хозяйка квартиры, дебелая казачка, на круглом румяном лице ее было написано нескрываемое злорадство; это выражение было знакомо Змиеву, он встречал его на тысячах лиц простых людей.

Прибежал запыхавшийся Шапрон.

— Господа, приятное известие! Наконец-то к Новороссийску подошла английская эскадра адмирала Сеймура. Главнокомандующий едет к нему. Собирайтесь, через час поезд Ставки уходит.

Когда Кирилл Георгиевич и Нина подъехали к поезду, в их постоянном купе уже сидели три пьяных офицера с корниловскими шевронами на рукавах гимнастерок. Змиев и не пытался удалить их — он хорошо знал, что они не послушаются, поднимут скандал и чего доброго выбросят из купе его самого: во время войны офицеры не церемонились со штатскими.

— Повстречай я его сейчас — не задумываясь, пустил бы ему пулю в лоб, — пробормотал седой полковник с грубым лицом, перечеркнутым багровым сабельным шрамом.

— Кого?

— Романовского…

— Начальника штаба главнокомандующего?

— Так точно… Ненавижу и презираю… Собака!

Поезд конвульсивно дернулся, в окне поплыли назад кирпичные станционные здания и бегущие по перрону солдаты с болтающимися за спинами башлыками. Полковник, не спрашивая дозволения, открыл окно, в купе ворвался холодный ветер. Полковник высунулся в окно по грудь.

— Слава богу, впереди и позади нас по бронепоезду… Вполне вероятно рандеву с зелеными.

Поезд мчался на всех парах, не останавливаясь на станциях, забитых составами с вооружением. Пьяные офицеры, извинившись перед Ниной, завалились спать. Они храпели на весь вагон. Нина, прижавшись к мягкой подушке сиденья, молчала, упорно думая о своем, синие глаза ее в полумраке купе светились недобрым огнем.

— О чем ты думаешь, Нинуля?

— О тебе.

— Я спрашиваю серьезно.

— Как всегда, только о тебе, о том — куда и зачем ты меня везешь?

— Песенка Деникина спета… Мы едем к барону Врангелю, я поддерживал его в борьбе с Деникиным. Меня, возможно, ждет назначение министром.

— Министром какого правительства?

— Правительства России…

— Ты все-таки наивен, Кирилл. Вся Россия осталась у нас позади. — Нина вздохнула и немного театрально заломила руки.

Кирилл Георгиевич подошел к окну. Он глядел в кромешную темноту, куда, как в бездну, летел железный поезд. Кирилл Георгиевич размышлял: «Поблизости должна быть шоссейка, по ней идут сейчас отчаявшиеся, обозленные офицерские части. Куда и зачем?» Порой светлело, мелькали деревья, редкие огоньки, силуэты невысоких гор, словно вырезанные из слоновой кости. В недавно проветренном вагоне держался крепкий запах чернозема и незнакомых трав — волнующий запах кубанской земли. Ни одна земля так не пахнет. Было холодно, ветер дул с моря. Нина, не шевелясь, полулежала все в той же бессильной позе.

В начале четвертого часа Змиев с высоты моста, по которому проходил поезд, увидел освещенный кострами Новороссийск, маяк и широкое полудужье Цемесской бухты, в которой спокойно и буднично переговаривались огнями азбуки Морзе корабли английской военной эскадры. На душе Кирилла Георгиевича потеплело.

— Ну, не забыл нас господь бог. — Он отошел от окна, сел на диван и обнял Нину.

На станции стоял поезд начальника английской военной миссии — генерала Хольмана. Адмирал Сеймур был у него. Глубоко несчастный Деникин в сопровождении Романовского, Шапрона и охраны с унизительной поспешностью направился к адмиралу.

На загаженном перроне Деникина встретил усталый, небритый генерал Сидорин, командующий Донской армией. Генерал был в полной прострации. Он вяло отрапортовал:

— Все развалилось, никто не хочет защищать город… В Крым, очевидно, не пойдут, поднимут руки. В Новороссийске пять тысяч донских офицеров. В случае сдачи в плен все они погибнут, их ждет жестокая смерть… Как быть, что делать?

Деникин, сохраняя полное самообладание, посмотрел на Сидорина налившимися кровью глазами.

— Что делать, что делать? Черт бы вас всех побрал! Занять донскими войсками ближайшие подступы к городу, установить на вершине Сахарной головы батарею и постараться во что бы то ни стало выиграть хотя бы два дня. За этот срок, несомненно, подойдут недостающие транспорты… Наконец, можно лично повести свои части вдоль берега, по маршруту Геленджик — Туапсе. Туда будут направлены пароходы после разгрузки их в крымских портах. Вот что надо делать!

— На этом маршруте, в Кабардинке, скопилось около четырех тысяч дезертиров… Там не пройти… — Сидорин приложил руку к папахе; на тыльной стороне кисти была вытатуирована голая женщина с хвостом русалки.

Деникин не стал слушать и, обойдя Сидорина, как столб, направился к освещенному синими лампочками поезду Хольмана.

Маленькие непальские гурхи в широкополых шляпах, охранявшие поезд, бесстрастно взяли на караул.

Через полчаса в купе к Змиеву вошел неравнодушный к Нине Шапрон. Его сопровождали четыре дюжих казака. Шапрон велел им взять чемоданы.

— Отправляемся в порт, — пояснил Шапрон. — Приказано: штабу главнокомандующего, штабам Донской армии и донского атамана погрузиться на пароход «Цесаревич Георгий». Вам разрешена посадка на русский миноносец «Капитан Сакен», на который уже переехали генералы Деникин и Романовский. Вот пропуска, — и он подал Змиеву две картонные карточки с оттиснутыми на них печатями.

Шли пыльными, загаженными нечистотами улицами, мимо длинной очереди ждущих посадки на суда голодных, небритых солдат. Шинели и сапоги их были покрыты белой цементной пылью. Синяя рука прожектора с французского миноносца стирала с неба линялые звезды. На горном перевале злобно тарахтел пулемет, на кладбище у Станички с перерывами в несколько минут стучали короткие залпы — контрразведчики приводили в исполнение поспешные приговоры полевого суда.

Поддерживая под локоток озябшую Нину, закутанную в широкую генеральскую шинель, Шапрон, шепелявя, рассказывал:

— Адмирал Сеймур сказал, что, по техническим условиям, он возьмет на борты своих кораблей не больше шести тысяч мальчиков… Генерал Хольман уверяет, что Ивана Павловича Романовского собираются убить. Он просил его перейти на английский дредноут «Император Индии». Романовский наотрез отказался.