Иванов надвинул на голову фуражку, взял под козырек. В сенцах столкнулся с начальником штаба и адъютантом командира дивизии. Они пропустили вперед какого-то огромного бородатого дядьку.

Иванов слышал, как адъютант обрадованно доложил Лифшицу:

— Перебежчика привели. Божится, что добрая половина махновцев не желает драться с красными… Интересуется, правда ли, что Ленин обещал махновцам амнистию.

Иванов, обогнав полк, вышедший на Чарусу, верхом доскакал до хутора Федорцы, в котором расположился штаб его полка и один из батальонов. Там он передал начальнику штаба приказ командира дивизии, сдал ему полк и, вызвав политруков рот, по их совету отобрал тридцать человек, членов партии.

Отобранные коммунисты при оружии собрались в школе. Иванов объяснил им задачу, как бы невзначай заметил:

— Махновцы мастера наступать и вовсе не гожи в обороне. Мы заставим их обороняться. Теперь, когда на Украину пришла Красная Армия, песенка Махно спета, народ не верит ему.

Коммунисты быстро собрались, оседлали коней.

Немногочисленный конный отряд за полтора часа добрался до мертвого утилизационного завода. На настойчивый стук в ворота вышел Шульга, заросший, словно леший, седым волосом. Старик обрадовался, как ребенок, и очарованно глядел на Иванова.

— Вовремя ты заявился, Сашко. Паровозники надумали тут учинить бучу.

— А ты, дед, откуда это знаешь? — спросили из темноты.

— В воздухе носится, дитятко. Чуешь, мается город, но может больше терпеть издевки, люди живут, как на Везувии.

Шульга посмотрел в сторону города. По всему окоему, облизывая небо, метались красные отблески пожаров. Шульга прислушался к глухому лаю собак, одиночным выстрелам, насторожившемуся гулу.

— Все равно как перед ледоходом.

— Не знаешь, где семья Лифшица?

— Эва, вспомнил покойников!.. Все до одного, царство им небесное, смерть приняли от башибузуков. — Старик снял шапку, широко перекрестился.

— Так, так… убьет это известие Арона. — Механик крепко сжал губы. Потом спросил: — Как же нам связаться с рабочими?

— По Змиевскому шоссе не проехать; возле бойни выставлены махновская заградиловка, два орудия и пулеметы. Подавайтесь кружным путем на Паровозный. Рабочие там и живут, на заводе, ждут, когда придут большевики. Ходят чутки, что они где-то поблизу. Вот уже пятый день батько переговоры с рабочими ведет, хочет перетянуть их на свою сторону, да они не согласны.

— Ну, а ты, старик, как живешь?

— Один, как на острову.

— Совсем, совсем отцвел… Галька где?

— Ушла в деревню моя перезрелка… А я вот жду, когда возвернутся большевики, пустят наш заводишко.

Иванов стороной, левадами, обойдя Балашовский вокзал, пробрался на завод со стороны Кирилло-Мефодиевского кладбища.

В сборочном цехе коптили керосиновые фонари, взад-вперед прохаживались возбужденные вооруженные рабочие, у ворот стояли две трехдюймовки, тут же на соломенном мате лежали четыре надраенных наждаком снаряда, дежурили артиллеристы.

Паровозники сразу узнали Иванова.

Слышно было, как по улице промчался на тачанках махновский патруль, обстрелял из пулемета какой-то проулок.

— Что вы здесь затеваете? — спросил механик.

— Вовремя вы прибыли… завтра в полночь начинаем восстание. Вместе с нами выступают железнодорожники и трамвайщики, — отрапортовал Иванову секретарь партийного комитета, знакомый ему по городскому двору, кузнец дядя Миша. — Больше нет мочи терпеть. На деревьях в университетском саду третьи сутки висят повешенные. — И, кривя губы, обметанные огневицей, крикнул: — Там и сестренка моя болтается вниз головой!.. Сам видел!

— Как у вас с оружием?

— Мало. Все больше охотничьи берданки.

— Мы вам подсобим пулеметами… Ты, что ли, командуешь этим народом?

— Командует военно-революционный комитет. Я член комитета и командир дружины… Столько вопросов, голова кругом идет. Видно, две жизни надо человеку: одну — чтобы опыт нажить, вторую — чтобы действовать без промашки.

— Так вот что, товарищ Миша. Восстание начнем не завтра, а сегодня, сейчас!

— Вот это номер!.. Да ведь мы еще не готовы. Как бы не оплошать!

— Ты меня знаешь? — спросил Иванов.

— Как не знать. Весь город вас знает.

— Посылай своих людей во все дружины, скажи: приказ выступать немедленно получен из штаба Красной Армии.

Кузнец не стал спорить, вызвал связных из всех районов города, дежуривших на заводе, и передал им устно приказ Иванова.

Дядя Миша рассказал: город заняла целая орда махновцев, город не укреплен, на окраинах даже окопы не вырыты. Каждый день грабеж, погромы, пьяные оргии. Махно захватил типографию, на газетной бумаге отпечатал новые деньги с комической надписью: «Ой, гоп, кума, не журися, в Махна гроши завелися». «Лимоны» эти ни к чему, в городе нет никакой торговли.

— Надо перво-наперво атаковать тюрьму и освободить заключенных, — распорядился Иванов. — За счет арестованных можно укрепить свои ряды.

— Острог отсюда далеко, на Холодной горе… Да эту задачу взяла на себя дружина паровозного депо. Я думаю, они не допустят, чтобы людей постреляли. Железнодорожники должны также взять вокзал, они там каждый тупик знают.

— А у тебя какая задача?

— Ворваться в центр, захватить телефонную станцию, телеграф, типографию. Мы уже и листовку заготовили — обещаем всем, кто сложит оружие, полную амнистию.

— Покажи листовку.

Дядя Миша достал из кармана стеганки листок бумаги, исписанный крупными, размашистыми буквами. Механик быстро прочел листовку.

— Ладно сочинили… Махно где квартирует?

— В гостинице «Карфаген».

— Вот мы по этой гостинице и стукнем, — заявил Иванов.

Он потребовал оперативную карту, на которой была набросана схема действий рабочих отрядов. План сводился к захвату центра города и был рассчитан на то, что после первых ударов махновцы сами оставят Чарусу.

Иванов написал записку с просьбой спешно вести войска на город. С этой запиской он послал трех всадников к Лифшицу.

— Доставить немедленно… Аллюр три креста!

Всадники выбрались на кладбище и тотчас же ускакали.

Построили отряд рабочих и вывели его за ворота. Пушки катили на руках. Улица тонула в кромешной темноте, она разливалась повсюду, только над центром города кровоточило небо, освещенное пожаром.

Выслав боевое охранение вперед на два квартала, дядя Миша повел вооруженных рабочих. Иванов со своими людьми шагал с ним рядом по мостовой, уже успевшей покрыться скользкой ожеледью, — начиналось первозимье. По дороге наткнулись на убитого махновца; он лежал с раскроенным черепом, лисья шуба на нем была расстегнута, и он, словно ребенка, прижимал к груди самовар.

— Отграбился парень! — сказал командир дружины, осторожно шагавший впереди.

— Ну, а сынок-то твой где? — спросил кузнец Иванова.

— Не знаю!

— А дружки его нам помогают… Помнишь сына ветеринара Ванечку, Кузинчу? Их там добрая дюжина была. Сейчас приспособил я их к пропаганде, листовки по городу расклеивают. Типографии у нас нет, так они их от руки пишут.

Никем не остановленный, отряд дошел до реки, отделяющей центр города от рабочей окраины. На том берегу в окнах домов густо светились огни, слышались людские голоса, конское порсканье.

Из ворот паровой мельницы вышло душ двадцать вооруженных жителей. Пошушукавшись, они присоединились к отряду. Среди них механик узнал доктора Цыганкова.

Посоветовавшись с Ивановым, дядя Миша решил перевести отряд через реку по Горбатому мосту. На мосту стояла охрана, ее предательски выдавали огненные точки цигарок, мелькавшие у перил.

Охрану решили снять хитростью. Послали вперед четырех женщин помоложе. Они должны были затеять с махновцами веселый разговор и, если удастся, сбросить в реку пулемет, тело которого угадывалось на каменном парапете моста.

Женщин на мост не пустили. Какой-то махновец грубым окриком остановил их на полпути, выстрелил из винтовки и поднял тревогу. Скороговоркой затарахтел «гочкис», вдоль набережной заискрили пули, убили двух бойцов отряда. Люди кинулись врассыпную, залегли где попало, открыли беспорядочный огонь.