— Кинь, не рекомендую. С таким паспортом в лапы кадетам лучше не попадайся.

Разбрасывая красноармейцев, к нему бросился Хмель. Роняя на разутюженный черный матросский клеш хлопья слюны, закричал:

— Ты думаешь, мы прикидываться будем? Нет, браток, раз мы коммунисты, так пускай весь мир знает, что мы коммунисты! — Он с силой ударил себя в ребристую грудь, проговорил, чуть не плача с досады: — Вот мой документ, на котором я прошу ясно написать, кто я такой, а с таким документом живым до кадетов не захочешь. Скорее, сам себя жизни решишь.

Лука спрыгнул с вагона, перешел железнодорожные линии, выбрался на насыпь, обвеваемую ветром, прорвавшимся через яблоневые сады. С полчаса мальчик прислушивался к едва уловимому собачьему лаю. Возвращаясь назад, встретил Рашпиля, любовно посмотрел на командира. Будто воробьями поклеванное лицо его в сумеречной темноте потеряло суровость.

Рашпиль узнал Лукашку. Поставив на подножку ногу, обутую в деревянную, с разрезом у пальцев сандалию, окликнул мальчика:

— Ну, Лука Александрович, надевай чистое белье, идем в бой. Армия отходит, а мы будем прикрывать отступление.

Когда Рашпиль ушел, Лука радостно побежал налаживать свой пулемет, у которого уже возился второй номер, Баулин.

Над пирамидами терриконов наклонялись зеленые пальмы ракет. Мимо броневика в тыл прошло семь эшелонов с шахтерами. Горняки ехали молча, без песен — побаивались, что конница Шкуро перережет им путь. Где-то недалеко, словно колотушка ночного сторожа, баламутил ночной покой пулемет Гочкиса, вселяя в людей уверенность, что кто-то еще прикрывает фронт.

Наконец вслед за последним эшелоном двинулся броневик. Возле переезда, освещенного газовым фонарем, паровоз затормозил. Прихватывая скаты, просверливая тишину, завизжали чугунные тормозные колодки: железнодорожную линию переходила беременная женщина.

— Пусть перейдет. Дашка говорила мне, что если женщина в положении переходит дорогу, то это к счастью.

Лука узнал хрипловатый голос Рашпиля.

Дашка! Лука вздрогнул при звуке этого имени. Как она сейчас живет там, на утилизационном заводе, что делает, учится ли, вспоминает ли о нем? Как живет Ванька Аксенов?

С соседней платформы вырвался слепящий клин света, широким концом припал к лесу, как на экране, озарил цепи противника, идущие вдоль яра. Свет прожектора словно испарялся над человеческими фигурами. Лука видел темные, очевидно синие, брусочки погон и белые кокарды на зеленых фуражках.

Баулин приложился к горлышку бутылки, завернутой в тряпку, потом, дико озлившись, не допив, отшвырнул ее, как гранату, и тоном приказа сказал:

— Ты не стреляй за версту, нехай в притул подойдут, тогда ни одна пуля даром не пропадет.

Лука ждал, пока цепь противника приблизится к каменной бабе, торчащей в поле. Он успел промерить на глаз расстояние между нею и броневиком.

В соседнем вагоне пулеметчик не выдержал и без команды, дико вращая «максим», открыл стрельбу. Лука тоже припал к холодному пулемету, короткими очередями выпустил ленту, чувствуя, как в пулемете, словно в живом теле, возникает нежная теплота. Он видел: будто поваленные ветром, падали кадеты, беспорядочно стреляя из винтовок. Несколько пуль, словно жуки, ударились в броню башни, в которой сидел Лука, и рикошетом зарылись в землю.

Из-за посадок дикой маслины и колючего глода по броневику ударила трехдюймовка.

Красноармейцы по звуку проследили полет снаряда.

— Перелет! Гатит в белый свет, как в копеечку.

Волна возбужденных голосов прокатилась по платформам. За броневиком разорвался снаряд, потом второй, третий. Комья земли застучали по железным вагонам.

Жажда уничтожения, как это всегда и со всеми случается в начале боя, овладела Лукой. Он ничего не видел, кроме цепи белогвардейцев, по-змеиному подползающих к броневику. «Вот этот упавший — мой, и вон тот — тоже мой, и вон тот, еще живой, который что-то кричит, он будет тоже мой», — думал Лука, поливая врагов огненной струей из пулемета.

— Хорошо стреляешь. Видишь, противник залег, — похвалил Баулин, наблюдавший за результатами огня.

Стало жарко, во рту сворачивалась клейкая слюна, нестерпимо хотелось пить. В прорез башни веяла умиротворяющая свежесть ночи. Батарея противника изменила направление огня. Снаряды ложились все ближе к броневику, взбивали землю.

— Полный ход! — подал команду Рашпиль.

Лязгая и гремя железом, поезд рванулся вперед.

Из артиллерийской башни выскочил Хмель и, перебирая руками, как по скользкой ветке тополя, полез по орудийному стволу, ощущая под пальцами плотную обитую краску. Возвращаясь назад, он оборвался и упал на платформу; из рук его выпало маленькое, изящно сотканное гнездо. Пуля наповал убила парня. Лука видел, как он лежал мертвый, с раскрытыми, словно целлулоидными глазами. И долго, то отлетая, то возвращаясь, летала над ним встревоженная, знакомая Луке птичка. С жалобным писком она взмахивала крыльями над холодеющим лицом Хмеля.

В свете прожекторов красноармейцы не упускали противника, упрямо и упорно идущего на них.

Рашпиль выбрал удачную позицию — закрыл бронепоездом продвижение Добровольческой армии по железной дороге и держал в сфере своего огня обе дороги, идущие вдоль посадок.

Генерал Май-Маевский, руководивший операцией, имел под рукой конный корпус и приданные ему батареи. Провести несколько тысяч конницы через узкий лесной коридор на виду хорошо вооруженного бронепоезда не представлялось возможным. Обойти лес по радиусу в тридцать верст — значило потерять время и свести на нет успех Юзовской операции, позволить деморализованному противнику опомниться и снова сформироваться на ближайшем участке в крепкий кулак.

Май-Маевский бросил на броневик несколько спешенных сотен. Отбрасываемые огнем добровольцы с удвоенной энергией возвращались назад, как возвращается подвешенный на цепях таран. Лука видел освещенные светом выстрелов лица офицеров, уже успевших приблизиться на расстояние пятидесяти метров. Трупы белых валялись повсюду, но атаки не прекращались, и Лука, как и все пулеметчики бронепоезда, вел непрерывный автоматический огонь.

Так вошел он в новый, столь желанный для него мужской мир борьбы.

Отдавая приказ задержать конницу белых, командующий Донецким плацдармом Сиверс просил Рашпиля продержаться хотя бы пять часов. Это время незаметно для прислуги бронепоезда уже истекло.

Тяжелый, разогретый, словно утюг, бронированный поезд начал медленно отходить с выгодной для красных позиции.

За поворотом железнодорожный путь оборвался, на насыпи валялись расщепленные шпалы, исковерканные взрывом рельсы. Человек десять красноармейцев быстро спрыгнули с платформ и сразу же повалились на землю. По ним, словно кнутом, хлестнула длинная пулеметная очередь. С базового вагона саперы спустили на землю новенькие рельсы, потеряв при этом двух человек убитыми. Они начали поспешно исправлять колею. И, пока саперы были заняты своим рабочим делом, Лука вместе с пулеметчиками и артиллеристами отбивал белогвардейцев, ожесточенно атаковавших броневик.

В башню попал снаряд, разворотил броню, будто кто-то сильной рукой рванул рубашку. Лука видел, как железо распоролось по шву и вниз полетели заклепки — словно пуговицы. Какая-то еще неизведанная, необъяснимая слабость овладела мальчиком. Он не понимал, как это могло случиться, но к горькому пороховому дыму, выедающему глаза, примешался отвратительный запах кала. Железный пол ушел из-под ног. На мгновение Лука почувствовал языком вкус крови и уже в полубредовом состоянии, теряя сознание, увидел, как целительно разворачивается свежестиранный бинт прожекторного огня.

…Лука поднял отяжелевшие веки. Прямо на него смотрели стеклянные, пустые глаза Голиуса. В них, как в объективе, преломились кристальная голубизна высокого неба, оконная рама в виде буквы «Т», ряды больничных коек. А в двух шагах от трупа молодого парня, за раскрытым окном лазарета, золотые пчелы оплодотворяли цветы. Лука до боли зажмурил глаза, а когда раскрыл их, как в тумане увидел Рашпиля. Голова командира, перевязанная марлей, снежно белела. Рашпиль с Паляницей, сидя за маленьким столиком, играли в шашки. Лука присмотрелся к ним. У Паляницы не было одной руки.