Домой Иванов вернулся ночью. На полу, покрывшись шинелями, спали три солдата, заросшие бородами.

— Кто такие? — спросил Иванов у хозяйки.

— Дезертиры с фронта. Средний — мой брат, а два крайних — его дружки. Три солдата спят на одной шинели, а два царя не смогли ужиться на половине вселенной!

Солдат, лежавший ближе к двери, приподнялся, и механик сразу узнал в нем Серегу Убийбатько, до войны служившего батраком у Федорца.

Убийбатько тоже узнал механика, обрадовался встрече.

— Вот где свидеться привелось! Прислони ты меня, ради Христа, куда-нибудь в этом сбесившемся городе, — попросил он механика. — Не знаю, куда себя деть. Боюсь, как бы не заточили в темницу.

— Ну, что там у вас на фронте? Рассказывай! — потребовал Иванов и присел на табурет, приготовившись слушать.

— Июньское наступление захлебнулось в крови… Тысячи солдат покидают фронт, разбегаются по домам… Солдатские комитеты отстраняют от командования офицеров. Балакают — не сегодня-завтра на фронте снова введут смертную казнь, будут расстреливать нашего брата.

— Знаем. Этого надо было ждать. Война нужна капиталисту Змиеву, а воевать заставляют мужиков. Но дураков становится все меньше… С какого же ты фронта прибыл?

— С Северного, мы прикрывали подступы к Петрограду. Что и говорить, фронт главный… Ну, как там у нас, на селе, как жинка моя, дети? Давно ты оттуда? Старик Федорец, надо думать, свирепствует, он ведь эсер, а эсеры сейчас в силе.

— Пролетарская революция назревает, и, чтобы не дать ей разгореться, все буржуазные партии прислонились к генералам, — повторил Иванов то, что слышал в Центральном Комитете.

Он лег на небольшом сундуке, где для него постелили постель, но уснуть не мог, мешали храп солдат на полу, возня за перегородкой, разговор за открытым окном.

Он прислушался.

— Приезжал хозяин, грозился остановить все цехи, а рабочих выгнать на улицу, — шептал девичий голос.

— Завтра выступаем. Костя Самохвалов не пожалел стеганого одеяла, отодрал красную подкладку, написал на ней призыв: «Долой десять министров-капиталистов!» — отвечал девушке неокрепший юношеский голос.

— Боязно, как бы не постреляли вас, — сокрушалась девушка.

— А ты разве не пойдешь с нами?

— Пойду! Всей семьей выступаем, даже малый братишка и тот собрался.

Механик подошел к окну, сказал в темноту:

— Нельзя выступать… Большевики против.

— Почему нельзя? — удивилась девушка.

— Казаки прибыли с фронта. Броневики вызваны. Как бы не пришлось зазря умыться кровью.

— Перестань пужать, пуганые мы, — разозлился парень, и голос его сразу окреп. — Пойдем, Нюша, подальше от этого уговорителя. Много их развелось. На каждом шагу уговаривают, поучают, будто только они умные, а мы дураки.

— Тише ты, охламон. Это квартирант Баулина, с отцом моим дружит, он зря языком молоть не станет. И слушай ты меня: не пойду я на демонстрацию, да и тебя не пущу. Нечего зря голову подставлять под пули, она ведь у тебя одна-единственная, — зашептала девушка.

Под окном треснула сухая ветка, и невидимые в темноте собеседники удалились.

Сердце Иванова болезненно сжалось в предчувствии неотвратимой беды. Он оделся и пошел по улице поселка. Во всех домах тревожно светились окна, рабочие не спали. Впереди показался конный патруль. Иванов посторонился, прижался к забору; всадники в папахах и черкесках проехали молча. Только один, рысивший последним, скверно выругался.

— Шляешься, сволочь… Скоро мы вам всем головы посымаем!.. — и погрозился плеткой.

«Пугает. Значит, контрреволюция собирается дать бой рабочим», — подумал Иванов.

Он вернулся домой и в полузабытьи до утра пролежал на сундуке. Не то во сне, не то в бреду виделась ему шумная демонстрация на Невском проспекте, люди, шагающие под сенью красных флагов; он слышал нарастающий гул подков, хриплое дыхание скачущих лошадей, визг шашек, сухие выстрелы, стоны раненых. Иванов в испуге вскакивал. На полу стонал солдат, жалобно умолял пощадить его жизнь.

Вместе с дневной сменой Иванов отправился на завод. Рабочие собирались во дворе, где их уже ждали солдаты, представители пулеметного полка.

Георгиевский кавалер с двумя крестиками на слинявшей гимнастерке, подпоясанной пулеметной лентой, стоял на железнодорожной платформе и кричал в наэлектризованную толпу:

— Наш доблестный полк с «максимами» на грузовиках уже двинулся к Таврическому дворцу!.. Мы требуем выгнать к чертовой бабушке министров-капиталистов, ратующих за продолжение войны!.. Товарищи рабочие, что же вы бездействуете? Выходите все, как один, на улицу и начинайте бой.

Пулеметчика сняли с платформы и принялись подбрасывать в воздух. Он отбивался руками и ногами, но так и не мог вырваться из цепких рук.

На платформу вскарабкался знакомый Иванову мастер Горелов, закричал:

— Все на улицу!.. Все заводы уже выступили, и только «Ленгензипен» пасет коров на задах!

Иванов прыгнул на платформу, заслонил собой маленького Горелова.

— Товарищи! — крикнул он и, выждав, когда стало тише, продолжал громко: — Как ни велико значение Петрограда для революции, мы одни не решим ее исхода — сил не хватит. Без уральского пролетариата, без горняков и металлургов Донбасса, без солдатских масс — выступать нельзя.

— А мы-то что, не солдатские массы? — заорал георгиевский кавалер, появившись рядом с механиком и напирая на него грудью. — Мы-то что, не воевали? Нам эти Егории, — кавалер потряс крестами, — не за красивые глаза давали…

— Армия уже не доверяет Временному правительству, но она еще находится под влиянием своих комитетов, в которых верховодят эсеры и меньшевики — вроде этого кавалера с кандибобером, — сказал механик.

— Долой его! — закричали с портального крана, и какой-то солдат столкнул Иванова с платформы, да еще на лету огрел его прикладом винтовки.

Иванов упал на землю, больно ударившись коленом о камень. Вокруг весело захохотали. Зная по опыту, что оставить за противником последнее слово — это значит проиграть, Иванов снова взобрался на платформу. Но его не стали слушать.

Живая человеческая река хлынула за ворота завода и растеклась по улице, неся на себе плакаты и красные флаги.

К механику Иванову подошел смущенный Баулин, спросил:

— Что же делать теперь? Начнешь уговаривать — обязательно отлупят.

— Остановить рабочих нельзя. Оставить их одних тоже нельзя. Есть директива партии: идти с рабочими и постараться придать демонстрации организованный и мирный характер. Передай членам партии, каких только встретишь, чтобы они удерживали рабочих от всяких попыток применить оружие.

Баулин исчез в толпе.

Начавшаяся третьего июля демонстрация все разрасталась; она продолжалась и на следующий день. К ней присоединились матросы, прибывшие из Кронштадта и Ораниенбаума с лозунгами: «Вся власть Советам!» Шумная демонстрация, насчитывающая около полумиллиона рабочих и солдат, подошла к дворцу Кшесинской, а оттуда направилась к Таврическому дворцу. Там заседал Всероссийский Центральный Комитет Советов.

Демонстранты здесь же, на улицах, избирали делегации. Представители пятидесяти предприятий явились в Таврический дворец и шумно потребовали, чтобы Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет взял власть в свои руки.

А в это время на замершую, молчаливую Дворцовую площадь стягивались верные Временному правительству части: юнкера Владимирского военного училища, девятый кавалерийский и первый казачий полки. Всадники, спешившись, переговаривались друг с другом, ждали приказа разгонять народ.

Главнокомандующий Петроградским военным округом генерал Половцев в смушковой папахе и кашемировой черкеске с Георгиевским крестом над серебряными газырями подъехал в сопровождении конвоя к демонстрантам. Покручивая лихие усики, он зычным, командирским голосом потребовал разойтись по домам.

Какой-то озорной мальчишка запустил в генерала камень и рассек ему лоб. Взбешенный генерал погнался за мальчишкой, но путь ему преградила толпа, и он ускакал под улюлюканье и хохот, размахивая кривой шашкой.