Городовой спрыгнул с забора на поляну, раза два выругался и ушел.

— Ну вот и оттарахтел гром. А метеликов этих дайте-ка мне штук пяток, — попросил кузнец. — Не ожидал я от вас такой прыти. Только, гляди, не зевать, зазеваешься — схапают. А теперь смело идите через ворота, идите, куда шли.

Кузнец, ни о чем не стал расспрашивать, запустил руку в кошелку, вынул несколько листовок и спрятал их за пазуху.

Мальчишки вышли за ворота городского двора и, убедившись, что городовых поблизости нет, снова поднялись на полотно железной дороги. Лукашка и Ваня встали на рельсы и, забыв о происшествии, балансируя руками, старались как можно дальше пройти вперед, не оступившись.

— Что ж ты мне не сказал, что несешь прокламации? — угрюмо спросил Ваня.

— А ты мне говоришь, что сочиняешь стихи?

Миновали запасные пути, забитые товарными вагонами, железными пульманами и цистернами, приятно пахнущими нефтью. В одном тупике стояли зеленые зарешеченные вагоны, набитые арестантами. Несколько небритых лиц глядело из узких, пыльных окон. Лука с напряжением всматривался в эти лица, будто среди них мог оказаться знакомый. Сердце его сжалось. Кто знает, может, в такой страшный вагон вскоре угодит отец или Лифшиц. А сам он? Может, и его в конце концов упекут за решетку? Достаточно сейчас конвоиру заглянуть к нему в кошелку, и он пропал. Лука с опаской поглядел на кошелку, будто в ней тлел огонь.

Вскоре дошли до завода, огражденного высокой кирпичной стеной. Это был знаменитый завод. В декабре 1905 года он первый дал тревожный гудок — сигнал к выходу рабочих на улицу со всех заводов и фабрик города. По этому заводу войска стреляли из пушек, и стена его до сих пор хранит щербины, оставленные осколками и пулями. Здесь работал отец Луки. Тут он познакомился с революционерами и прочел первые марксистские книжки.

Раздался басистый гудок: обеденный перерыв. Ваня прислушался к мощным звукам гудка. Вот так, наверное, орет океанский корабль.

У проходной толпилось много детей с узелками, корзинами, кувшинами. Старый усатый вахтер беспрепятственно пропускал их через проходную, у которой сонно топтался околоточный надзиратель в белом парусиновом кителе.

Пропустив вперед Ваню, Лука смело прошел через узкую дверь, отведя в сторону вращающуюся железную крестовину, до блеска вытертую спинами рабочих. Он шел уверенно, и Ваня не сомневался, что приятель его не раз бывал здесь.

На заводском дворе собралось много мужчин в рваной, замасленной одежде — мастеровых на фронт не брали. Они толпились в тени стены, сидели на паровозных скатах и жевали черный хлеб с красными, крупно посоленными помидорами. Кто курил, кто, напялив на кончик носа очки, читал газету. Два старичка, отпивая из кувшина квас, играли в шашки; квадраты были расчерчены на земле, а шашками служили камешки и гайки. Лука с минуту постоял возле старичков, прикидывая, кто из них выиграет. Все было интересно ему здесь: и люди, и их работа.

Двор был захламлен ржавым железом, испятнан мазутом, засорен синими металлическими стружками. Над головами, как струны, тянулись медные провода. Мальчики знали, что это высоковольтная линия: схватишься рукой — моментально убьет, — они ведь учили физику. Пахло нефтью, жженым углем, железом. Желтый дым выползал из литейного цеха и стлался по земле, как туман. Во всем дворе не было ни одного дерева. Мимо ребят, обдав их отработанным паром, прошла «кукушка» — маленький паровоз без тендера, толкавший впереди себя две платформы, заставленные свежеобточенными снарядами.

— Смотри, снаряды! — крикнул Ваня.

Платформы проплыли мимо.

Мальчики заглянули в высокий, крытый стеклами, обезлюдевший цех, где на домкратах стояли паровозы без колес, а посредине, подвешенный к крану, висел на цепях большущий котел.

— Вот здесь, наверное, из разных частей собирают локомотивы, — высказал догадку Ваня.

— Эй, Иванов-младший, топай сюда!

Лука оглянулся на голос и увидел Арона Лифшица. Слесарь был без очков. Он стоял у верстака и напильником шлифовал блестящую деталь, зажатую в тиски. Как показалось Ване, это был барабан револьвера.

Мальчики подошли к Лифшицу. Он с каждым поздоровался за руку, взял кошелку и, не заглянув в нее, сунул в шкаф с инструментом.

— Спасибо за службу, ребята, — сказал слесарь, справился о здоровье механика, посоветовал: — Назад идите мимо мартеновского цеха, в конце его забор, там увидите пролом, через него выйдете на Кирилло-Мефодиевское кладбище. Ну, прощайте! — Он снова пожал мальчикам руки; им ничего не оставалось, как уйти.

— Какой он революционер! — разочарованно проговорил Ваня. — Обыкновенный человек, такой, как все.

— Если бы они были обыкновенные, то не сажали бы их в тюрьмы, не возили бы в вагонах с решетками, — обиделся Лука. — Видал сегодня, целый состав стоит в тупике?

— Интересно, наверно, быть революционером? — спросил Ваня. — Ты ведь тоже с ними.

— Вот что, Аксенов, поклянись мне, что никогда никому не скажешь о том, что узнал и увидел сегодня.

— Клянусь! — от души ответил Ваня. И тут же добавил: — Я не ябедник.

Мальчики дошли до мартеновского цеха, сияющего всеми окнами: здесь разливали сталь. Потрясающее было зрелище. Золотая струя огня падала в огромный ковш, поддерживаемый двумя похожими на вопросительные знаки железными крюками. Стоило капле расплавленного металла упасть на пыльную землю, как она сразу превращалась в метелицу летающих колючих звезд.

Рабочие, одетые в специальную, несгибающуюся, будто из жести сшитую, одежду, проходили сквозь эту метелицу не обжигаясь, словно через бенгальский огонь.

— Подойдем ближе, посмотрим, — нерешительно предложил Лука.

Ему втайне хотелось, чтобы Ваня отказался: тогда бы у него было основание не подходить близко к этому аду, где, наверно, так легко сгореть. Он много рассказов слышал о том, что завод, как ненасытное чудовище, пожирает людей. Но Ваня Аксенов, как всегда, легко согласился.

Мальчики вошли в цех, жаркий как баня. Они робко приближались к мартену, поглядывая вверх и по сторонам, боясь, как бы из-под высокого потолка на них не свалилась какая-нибудь тяжесть или не наехала пыхтевшая невдалеке «кукушка». Повсюду они встречали предупреждающие надписи: «Не стой под грузом!»

Чем ближе мальчики подходили к мартену, тем нестерпимее становилась жара. Здесь нельзя было уловить ни одного земного запаха. Как будто в мире не существовало ни травы, ни цветов — все выжег зной мартеновской печи.

— Ты знаешь, что мне представилось? Будто солнце посадили в эту печь, как в тюрьму, — проговорил Ваня.

— Все не по-людски говоришь. На поэта хочешь быть похож… А я вот думаю поступить на завод. Отец говорил, что завод — самая лучшая школа жизни.

Мальчики увидели, как рабочий, обливаясь потом, взял в руки полное ведро и стал пить не отрываясь. Поймав их удивленный взгляд, рабочий сказал:

— Цельный день пью и никак не могу напиться. Все нутро пылает, будто костер в нем разожгли.

— Купина неопалимая: горит и не сгорает, — восторженно произнес Ваня, зачарованный золотым пламенем.

— Макар, скорей тащи воду, Кучеренко опять без памяти лежит! — истошным голосом крикнули с верхней площадки.

Рабочий, только что пивший воду, побежал к крану и, набрав в ведро воды, стал карабкаться по железной лестнице наверх.

— Так вот он какой, завод! Страшно здесь. Не дай бог ночью приснится, умереть от страха можно, — сказал Ваня и попросил: — Пойдем отсюда!

— Лекаря надо позвать! — испуганно крикнули сверху.

— Лекарь теперь уже не поможет, попа надо звать на отпевание, — ответил спокойный голос. — Этот проклятый завод жрет рабочих и не давится.

Мальчики несколько минут постояли у изложниц, над которыми струился горячий воздух. Уже пробираясь к выходу, они слышали, как один сталевар сказал другому:

— Преставился наш Кучеренко… Нет рабочему человеку никакой жизни. Кучеренко с красным знаменем надо хоронить и петь не «Господи помилуй», а «Замучен тяжелой неволей».