Лука повернул к нему Фиалку, задыхаясь, крикнул:

— Что, что ты сказал? Сейчас же проси у нее прощения! — Он угрожающе поднял хлыст.

— Чтобы я просил прощения у халявы? Да ты что, рехнулся или белены объелся?

Лука с силой опустил хлыст на стриженую голову товарища. Кузинча прыгнул на него с седла, и оба противника свалились с лошадей; царапая друг другу лица, покатились в пыли. Товарищи с трудом развели драчунов.

Облизывая языком разбитую, напухшую губу, тяжело дыша, Лука сказал:

— Как тебе не стыдно, ведь она человек. И все на заводе — люди… Она в матери тебе годится, а ты поносишь ее… да еще такими мерзкими словами.

Кузинча был сирота: ни отца, ни матери. Слова Лукашки вдруг сбили с него весь пыл.

— Говоришь, в матери?.. — переспросил Кузинча и виновато подошел к Дашке. — Тетя Даша, прости меня, дурака… Больше не буду лаяться.

— Бог простит, — тихо прошептала удивленная Дашка.

Мальчишки снова забрались на коней. Лука схватился за загривок Фиалки, прыгнул в седло. Выехали на шоссе. С Лукой поравнялся Ваня Аксенов.

— Видел ты ее лицо? Будто мятая слива. Этот Степка не человек, а зверь какой-то. И ты дружишь с ним, только характер свой портишь.

Думая о Дашке, Лука не ответил. После памятного вечера, когда она распахнула перед ним душу, мальчик стал присматриваться к ней, все более дивясь ее красоте, которую до этого и не замечал вовсе. Дашка была высокая, гибкая, порывистая, ходила по земле прямо и легко, будто на крыльях. На смуглом лице ее с почти детским овалом привлекали черные продолговатые с косинкой глаза; временами они излучали какое-то светлое сияние. Густые ресницы и еще более густые и темные, словно нарисованные, брови придавали лицу что-то непокорное, цыганское. Это сходство с цыганкой увеличивал небольшой нос с горбинкой и тонкими ноздрями, раздувавшимися в минуты гнева. Даша редко смеялась, маленькие губы ее всегда были плотно сжаты, пряча ровные белые зубы. Каждый день мальчик открывал в облике Даши новое для себя, неведомое раньше. Вот и минуту назад, наклонившись над ней с кружкой воды, он рассмотрел маленькое ухо с дешевенькой сережкой, она поблескивала, словно капелька росы.

Проехав иноходью по шоссе с версту, мальчуганы свернули в степь. Кони, чувствуя впереди корм, пошли торопливым голодным шагом.

Вскоре завиднелись два кургана — «грудь земли», как их назвал Ваня Аксенов. Это сравнение нравилось Лукашке. Было очень похоже, и две дороги, пересекавшиеся у курганов, лежали на земле, словно нательный крест.

— Стой, хлопцы! — Кузинча остановил всадников.

Мальчишки, не слезая с коней, умело построились в ряд, левыми руками натянули поводья, правыми подняли над конскими головами прутья. Ежедневно они устраивали в степи скачки. Гнали лошадей километра два, от придорожной каменной бабы до курганов.

Кузинча ревниво оглядывал Фиалку. Она была очень резва и всегда приходила первой.

Но вчера на утилизационный завод привели на убой нового коня. Караковый, с узкой костью, с жилистыми ногами и энергической посадкой головы, он выгодно отличался от всех заводских коней. На нем сейчас красовался Ваня Аксенов. Кузинча, коснувшись лозиной обвисшего лошадиного зада, сказал Лукашке:

— Ну, этот конек-горбунок твоей Фиалке сто очков фору даст.

Конь передними ногами рыл землю, скашивая глаз на белую кобылицу, неторопливо топтавшуюся рядом.

Коня этого привел на завод старенький жокей по фамилии Ажажа. Он привязал коня к деревянной ограде палисадника и, нежно лаская его темно-гнедую, почти вороную мускулистую шею, говорил ему, как человеку:

— Не верю, что тебя убьют… Этого быть не может… Ветеринары ни черта не понимают… Больных животных лечить надо, а не убивать.

Конь ласково косил глазом, шутливо хватал бархатными губами пальцы хозяина, сквозь широко раздутые ноздри его просвечивало солнце и была видна сетка тончайших красных капилляров. Взволнованные ноздри коня дрожали, будто крылья бабочки.

Услышав этот разговор, Лука подошел к палисаднику. Мальчик знал, что конь больной, что люди заражаются сапом и тогда их невозможно спасти. И вдруг старик целует коня в розовый храп!

— Что вы делаете! Заразитесь! — испуганно крикнул мальчик.

— Это моя лошадь… понимаешь, все мое богатство… Она не сапная… правда, как ты думаешь? — растерянно бормотал жокей. — Где Иван Данилович Аксенов? Проводи меня к нему.

Мальчик повел жокея в контору. Ветеринар работал. Перед ним на столе, заваленном исписанной бумагой, стоял микроскоп, лежали кусочки стекол, меченные чернильными пятнами.

Иван Данилович знал жокея. Они пожали друг другу руки.

— Вот, сам привел своего Тореадора на казнь. — Ажажа сунул Аксенову направление ветеринарной инспекции. — Пишут, будто бы он сапной. А я не верю. Понимаешь, он ведь ахалтекинской породы, сын Мимозы, призер, неоднократный чемпион, лучшая лошадь России… Разве он виноват, что заболел? Иван Данилович, спаси! Убьют Тореадора, и мне каюк… Только им и живу. Ни жены, ни детей, никого на свете, кроме этой лошади.

— Хорошо, мы поставим его на карантин. Я сам вспрысну ему в глаза малеин, но если реакция покажет сап, придется убить… Таков закон. Пока еще наука бессильна бороться с сапом. Если не хочешь, чтобы твой Тореадор вытянул ноги раньше срока, привози ему овса и сена.

— Значит, можно надеяться? — Ажажа снял лиловую жокейскую шапочку, вытер вспотевшую плешину.

Вот какой противник был теперь у Фиалки, на котором горделиво красовался Ваня Аксенов.

— Марш, марш! — выкрикнул Кузинча и, будто саблей, разрезал воздух хлыстом.

Фиалка с места, с левой ноги, взяла галопом и сразу очутилась впереди.

В лицо Луке ударил тугой ветер, на спине пузырем надулась рубаха. Он ничего не видел, кроме вытянутой, быстро взмокающей лошадиной шеи и острых прижатых ушей. Дыхание мальчика забивал колючий, пахнущий лошадиным потом воздух. «Я впереди всех, я веду скачку», — задыхаясь, с радостным волнением думал Лука. Но через сотню саженей он услышал, что его настигает караковый конь. Фиалка без понукания наддала ходу. Мальчуган скорее умом понял это, чем почувствовал, и нежно подумал о Фиалке. Но и кобылица чувствовала, что замешкавшийся на старте соперник нагоняет ее и грозит оказаться у курганов первым.

Лука дернул поводья, хлестнул прутом прижатые лошадиные уши; ему было страшно оглянуться. Позади все глуше возбуждающий крик всадников. Когда лошади поравнялись голова в голову, Фиалка, выложившая все, что могла, оскалила зубы и схватила Тореадора за шею. На руку мальчишки брызнула цевка крови.

Лука прискакал первым, раздраженный на Фиалку за то, что она укусила Тореадора. В голове его пронеслась мысль: «Вот так и люди, когда их обходят, не дают вырваться вперед тем, кто имеет на то больше прав… Никанор не глупее Степки, а всем делом на заводе заправляет Степан».

Лука спрыгнул на землю и со всей силы ударил Фиалку по храпу. Лошадь по-человечьи отшатнулась назад.

— За что ты ее? — спросил запыхавшийся, счастливый Ваня.

— За обман… Хотя я и прискакал первым, но не честно… Первый приз за твоим Тореадором.

Мальчики несколько минут водили лошадей шагом, каждый свою, а потом пустили их пастись на отаву, пробивавшуюся на жнивье.

— Читай, Ванька, дальше, — попросил Кузинча, присаживаясь на кургане. — До чего мы там дочитали?

— Прочитали, как Монтанелли разговаривал с Оводом накануне казни, — напомнил Жорка Аношкин.

Ваня Аксенов упал на траву, блаженно зажмурил глаза.

— Значит, говоришь, первое место за мной… Расскажу дома. Шурка ни за что не поверит… Она все время издевается надо мной, дразнит интеллигентом, говорит, что мне только пенсне на нос не хватает, а вас она зовет пролетариями… Обязательно напишу о сегодняшней скачке в дневнике, все, все запишу, и то, как твоя Фиалка укусила моего коня, и то, как ты разозлился.

— Ну ладно, хватит. Давай книгу. Сегодня моя очередь читать, — потребовал Аношкин.

Ваня достал из-за пазухи потрепанный томик, вместо закладки переложенный веточкой сирени, подал товарищу.