«Вот, лучше начнут снабжать — это тоже новое, что будет привлекать к советской власти все новых сторонников», — с неприязнью подумал Кадигроб, вышел на кухню, отодвинул гардину из газетной бумаги, над которой, наверное, смеются соседи, и долго стоял у окна, глядя, как по улице с песней валит бедно одетая толпа. Спросил:

— Кто такие?

— Советские служащие возвертаются с воскресника. Раньше люди по праздникам грехи замаливали, а теперь на станции расчищают путя, разгружают вагоны, колют дрова. И все задаром.

Субботник. Воскресник. Тоже новые слова. И сколько бы он ни закрывал глаза и ни затыкал уши, это новое, непонятное и грозное ежедневно будет наваливаться на него.

Тут пожалеешь, что выздоровел. Валяться бы в забытьи, ничего не читать, ни о чем не думать. За полтора месяца болезни он отдохнул от ежедневного нервного напряжения, от никогда не покидавшего его предчувствия беды. Здесь, пожалуй, не лучше, чем там, в степи, на тачанке…

Кадигробу стало тоскливо. Он оделся и впервые после тифа вышел на улицу. Комиссариат, где работал Буря, помещался в пятиэтажном купеческом доме на Сумской улице. В вестибюле, на широкой мраморной лестнице, в просторных коридорах сновали плохо одетые пожилые мужчины и женщины — судя по разговорам, учителя.

— Нет учебников. Мела нет, грифелей…

— В школе уцелела одна-единственная книга для чтения — «История ветхого завета»…

В кабинете Степана он увидел трех незнакомцев в военном обмундировании, перепоясанных новенькими, пахнущими кожей ремнями. Разговор шел о создании трудовых школ для детей.

— А, писатель! Присаживайтесь, я скоро освобожусь, — сказал Степан, увидев Миколу. — Воскрес-таки из мертвых!

Высокий человек с орденом Красного Знамени на гимнастерке вопросительно посмотрел на заместителя наркома.

— После тифа он первый день, как вышел, — объяснил Буря.

— Вся страна придавлена тифом. Тиф косит людей, чума — скот, — сказал высокий человек. — А врачей мало, не хватает медикаментов.

Микола опустился в старое кожаное кресло у камина, оглядел просторный кабинет с амурами на потолке. На широком письменном столе, покрытом зеленым сукном, стопкой лежали книги, среди которых Кадигроб разглядел сочинения Ленина.

«Читает. Учится. В его положении без этого нельзя», — усмехнувшись, отметил Микола.

Когда военные, извинившись за то, что накурили, ушли, Микола с тревогой спросил Степана:

— Откуда эти вежливые товарищи?

— Политработники из штаба Юго-Западного фронта. Присланы к нам в наркомат для укрепления аппарата… Тот высокий, с орденом, назначен редактором «Прапора».

— Как «Прапора»? А Вражливый? — Кадигроб вскочил с кресла.

— Да разве ты ничего не знаешь? — Степан присвистнул и защемил в руке черный клинышек бороды.

— Ничего! И много их, этих политработников? — кивнул он головой на дверь.

— До черта! Нагнали эту шушеру во все шесть наркоматов Украины. Обстановка круто меняется. Не доверяют нашему брату. Да ты не смотри на меня такими глазами. Меня твой батя втянул в партию боротьбистов, а в компартию я был принят с условием, что навсегда порву с националистами и целиком перейду на марксистскую платформу. Дал честное слово. Помнишь моих гостей — в тот день, когда ты впервые ввалился ко мне в дом? Ты тогда еще удивился нашим откровенным разговорам. Но так уж устроено в природе, что птицы одного оперения собираются вместе. Все они бывшие боротьбисты, питавшиеся соками деревни, как было сказано о них на Всеукраинской конференции. Мы не чистокровные коммунисты, и нам доверяют лишь постольку, поскольку.

— Что же все-таки случилось, пока я валялся в постели? — чувствуя легкое головокружение от слабости, спросил Микола.

— О, много неприятных событий. ЦК РКП(б) распустил избранный на Четвертой Всеукраинской конференции ЦК КП(б)У.

— Распустил! Зачем? — Микола наморщил кожу на лбу и прикусил губу.

— Старая песня, и она еще не раз повторится, ЦК якобы не отражал воли большинства коммунистов Украины, спутался с буржуазными националистами. Пока ты валялся в тифу, москали провели перерегистрацию всех украинских коммунистов, а попросту говоря — чистку партии от петлюровцев и махновцев. За какой-нибудь месячишко вышибли из партии двадцать два процента наличного состава. Никодим Васильевич — помнишь его? — вылетел как из пушки.

— А Вражливый?

— Остап Александрович Вражливый тоже исключен, — сказал Степан со вздохом, — а заодно и половина коммунистов из редакции «Прапора».

— А Крашанка?

— Выгнали и Крашанку. Не только выгнали — посадили. Он ведь из куркулей. До́ма при обыске пулемет нашли. Да тебя что в жар бросает? Умные уцелели, и я вышел сух из воды, хоть еще не раз будут нашего брата просеивать через решето… Вот наболтал я тебе всякой дряни с три короба. Но могу и порадовать. — Глаза Бури непримиримо блеснули, од расправил богатырские плечи. — Большевики подбили в Кремле на счетах, и вышло, что на Украине кулаки накопили шестьсот миллионов пудов хлеба. Ну, и порешили большевики взять сто шестьдесят миллионов по разверстке; по их арифметике выходило, что на сегодняшний день они выкачают сорок миллионов пудов. А взяли? Только два. Забыли, что просо полоть — руки колоть. Сорок — и два! Цифирьки утешительные. Комиссары жалуются на махновцев, говорят: махновцы охотятся на продовольственных работников, как на зверье. Бесхлебье и голод, Микола, — наши союзники, только они теперь могут задавить Советы.

Думая о себе, Микола спросил:

— Выходит, мне тоже придется пройти через это чистилище, чтобы остаться в большевистском раю… Может, бросим, Степа, все к черту и махнем на юг, к Махно?

— Без паники, дорогой. Песенка Нестора Ивановича спета, и драться теперь надо другим, скрытным оружием. — Крупно шагая, Буря прошелся по кабинету. — Тебе, писателю, и карты в руки. Над нами гроза уже пронеслась, а тебе уцелеть легче, парень. Ты — литератор, о тебе кричат: «Талант!» И отнесутся к тебе снисходительней, чем к нам, грешным. Писателей в партии не так уж много, раз-два — и обчелся. — Буря вынул из жилетного кармашка вороненые часы. — Фирмы «Павел Буре» — подарок твоего папани. Сегодня в шесть в Народном доме вечер пролетарских поэтов. Тебе полезно будет показаться, пусть все видят, что ты не брезгуешь обществом товарищей рабкоров. Да и мне, как заместителю наркома, не мешает там покрасоваться. Поехали?

— Поехали! — недолго думая, согласился Кадигроб.

Буря позвонил в гараж и вызвал автомобиль.

Длинный «Фиат» мчался по Плехановской улице, обгоняя недавно выпущенные трамваи с выбитыми окнами. Буря смотрел сквозь толстое стекло на прохожих, зябко шагающих по тротуару. Неожиданно спросил:

— Читал резолюцию ЦК РКП(б) о советской власти на Украине?

— Нет.

— Почитай! Резолюция Ленина. Он требует использовать украинский язык как орудие коммунистического просвещения трудовых масс… И еще требует не допускать в советские учреждения украинских городских мещан, которые нередко прикидываются коммунистами.

— Ненавижу я всю эту возню.

Степан приложил палец к губам, наклонил голову к уху собеседника и, показав глазами на шофера, прошептал:

— Говори тише. Уверен, что он из Чека, присматривает за мной.

— Фу, черт! — громко выругался Кадигроб.

Автомобиль вынесся на пустынную Конную площадь и, миновав безлюдный рынок, остановился у освещенного Народного дома. Возле подъезда гудела толпа молодежи.

Начальник комендантского патруля с красным бантом на отвороте шинели отдал честь, сказал вышедшим из машины Буре и Кадигробу:

— Пришло времечко! Вся Рассея стихи кропает.

— И вы тоже? — улыбаясь, спросил Микола.

— Балуюсь помаленьку, — смущенно ответил начальник.

— Будете сегодня выступать?

— Никак нет. Не могу. На посту я.

Буря и Кадигроб вошли в переполненную ложу бельэтажа и оглядели затемненный партер, до отказа набитый людьми. На освещенной сцене, под портретами Ленина и Луначарского, написанными на фанере, сидел президиум — пожилые рабочие и молодая женщина в красной косынке. Все пришли прямо с работы, а может, у них не было во что переодеться.