— Прежде всего я считаю, что в вас нет душевной смелости, сударь.
— Как, доктор, вы осмеливаетесь сказать мне это прямо в лицо?..
— Я говорю, что у вас смелость физическая, то есть смелость, поступающая в голову вместе с кровью. Я говорю, что у вас нет никакой решительности, и доказательством этому может служить то, что десять раз желая покончить с собой, как вы утверждаете, к тому же имея под рукой всевозможное оружие, вы просили у меня яд.
Он вздохнул, упал в кресло и замолк.
— Но, — продолжал я, помолчав — вы же позвали меня к себе не затем, чтобы защитить диссертацию о физической или душевной смелости, природной или рассудочной, не так ли? Вы хотите поговорить со мной о ней?
— Да, да, вы правы. Я хочу поговорить с вами о ней. Вы ведь ее видели?
— Да.
— И что вы скажете о ней?
— Я скажу, что это благородное сердце, что это святая девушка.
— Да, но между тем она погубит меня, так как ничего не хочет слышать, не так ли? Она отказывается от любого вознаграждения, хочет, чтобы я на ней женился, иначе повсюду раззвонит, кто я такой, а может быть, и чем я занимаюсь.
— Я не хочу от вас скрывать, что она приехала в Париж именно с этой целью.
— И ее намерения не изменились, доктор? Вам не удалось ее переубедить?
— По крайней мере, я сказал ей то, что думаю: лучше быть Мари Гранже, чем госпожой де Фаверн.
— Что вы подразумеваете под этим, доктор? Не хотите ли вы сказать?..
— Я хочу сказать, господин Ламбер, — хладнокровно продолжал я, — что между прошлым горем Мари Гранже и будущим несчастьем мадемуазель де Макарти я предпочел бы несчастье бедной девушки, которой не придется дать имя отца своему ребенку.
— Увы! Да, да, доктор, вы правы, это имя роковое. Но, скажите мне, мой отец еще жив?
— Да.
— А, слава Богу! Я не получал от него вестей вот уже более пятнадцати месяцев.
— Он явился в Париж, чтобы найти вас, и узнал, что вы не уезжали на Гваделупу.
— Боже правый!.. И что же он еще узнал в Париже?
— Что вы никогда не служили у банкира и что письмо, которое он получил от вашего так называемого покровителя, никогда им не было написано.
Несчастный вздохнул так тяжело, что это походило на стон, потом закрыл глаза руками.
— Он знает это, знает, — прошептал Габриель после некоторого молчания. — Но, в конце концов, что тут такого? Это письмо было вымышлено, правда, но оно никому не причинило вреда. Я хотел уехать в Париж, я сошел бы с ума, если бы не приехал сюда. И использовал этот способ, другого не было; разве вы на моем месте не сделали бы то же самое, доктор?
— Вы серьезно у меня спрашиваете об этом, сударь? — спросил я, пристально глядя на него.
— Доктор, вы самый непреклонный человек, какого я когда-либо встречал, — сказал барон, поднимаясь и быстро шагая взад и вперед. — Вы мне говорите одни неприятные вещи, и, тем не менее, как же так получается? Вы единственный человек, кому я безгранично доверяю. Если бы кто-то другой подозревал хотя бы половину того, что знаете вы!..
Он подошел к пистолету, висевшему на стене, поднес руку к его рукоятке со свирепым выражением, присущим скорее дикому зверю, и произнес:
— Я убил бы его.
В это время вошел слуга.
— Что вам надо? — резко спросил его барон.
— Извините, если я перебиваю господина, несмотря на его приказ, но три месяца назад господин ремонтировал свои конюшни, и вот пришел служащий из банка, чтобы получить деньги по одному из векселей, которые выдал господин.
— На какую сумму? — спросил барон.
— Четыре тысячи.
— Хорошо, — сказал барон, направившись к секретеру, вынул портфель, который он когда-то отдавал мне на хранение, и вытащил из него четыре банкнота по тысяче франков каждый, — держите, вот они, и принесите мне вексель.
Что было проще: взять из портфеля банковские билеты и вручить их слуге!
Однако барон сделал это с явным колебанием, а его обычно бледное лицо приняло мертвенный оттенок, когда он беспокойным взглядом посмотрел вслед слуге, выходящему с банкнотами.
Между нами наступило тягостное молчание, во время которого барон два или три раза пытался заговорить, но всякий раз слова замирали у него на губах.
Слуга снова открыл дверь.
— Ну, что еще? — спросил барон грубо и нетерпеливо.
15- 173
— Посыльный хотел бы что-то сказать господину.
— Этому человеку мне нечего сказать! — воскликнул барон. — Он получил свои деньги и пусть уходит.
Посыльный показался позади слуги и скользнул между ним и дверью.
— Извините, — сказал он, — извините, вы ошиблись, сударь, мне надо вам кое-что сказать.
Затем он прыгнул вперед и, схватив барона за шиворот, воскликнул:
— Я должен вам сказать, что вы фальшивомонетчик, и я арестую вас именем закона!
Барон в ужасе закричал, и лицо его стало пепельного цвета.
— На помощь, — пробормотал он, — на помощь, доктор! Жозеф, позови моих людей, на помощь, ко мне!
— Ко мне! — закричал громким голосом так называемый посыльный банка. — Ко мне, все ко мне!
Тотчас же открылась дверь на лестницу черного хода, и в комнату барона ворвались еще двое.
Это были агенты сыскной полиции.
— Но кто вы такой, — воскликнул барон, отбиваясь, — и что вы от меня хотите?
— Господин барон, я В.; вы попались, — сказал мнимый служащий банка, — не шумите и не скандальте, спокойно следуйте за мной.
Имя, произнесенное этим человеком, было настолько известным, что я вздрогнул помимо своей воли.
— Следовать за вами, — повторил барон, продолжая отбиваться, — следовать за вами, и куда же это?
— Черт возьми! Куда же отводят таких людей, как вы, не вам об этом спрашивать, я уверен, вы должны это знать… в полицейский участок, черт вас возьми!
— Никогда! — воскликнул арестованный. — Никогда!
Неистовым усилием он освободился из рук державших его двух мужчин, бросился к своей кровати и схватил висевший над ней турецкий кинжал.
В то же мгновение мнимый посыльный банка стремительным движением вытащил из кармана два пистолета и направил их на барона.
Но он неправильно понял намерения Габриеля: тот повернул оружие против самого себя.
Оба агента хотели было броситься к нему, чтобы вырвать оружие.
— Не стоит! — сказал В. — Не стоит! Не волнуйтесь, он не покончит с собой, я с давних пор знаком с господами фальшивомонетчиками. Эти господа слишком уважают собственную персону. Ну же, дружище, ну же, — продолжал он, скрестив руки и дав полную свободу несчастному заколоть себя кинжалом, — не стесняйтесь нас, давайте, давайте!
Барон, казалось, хотел опровергнуть того, кто бросил ему этот странный вызов: он быстро поднес руку к груди, нанес себе несколько ударов и с криком упал. Его сорочка окрасилась кровью.
— Вы же видите, — сказал я, бросаясь к барону, — несчастный убил себя.
В. рассмеялся:
— Убил себя, он! Ах! Нашли дурака! Поднимите-ка сорочку, доктор.
— "Доктор"? — удивился я.
— Черт возьми! Я вас знаю, — сказал В., — вы доктор Фабьен. Поднимите его сорочку и, если обнаружите хоть одну рану глубже четырех или пяти линий, прошу гильотинировать меня вместо него.
Однако я сомневался, так как несчастный на самом деле потерял сознание и не шевелился.
Я поднял его сорочку и осмотрел раны.
Их было шесть, но, как и предсказывал В., они были не глубже, чем уколы булавки.
Я с отвращением отошел в сторону.
— Ну что? — сказал мне В. — Хороший я физиолог, господин доктор? Ну-ка, чего уж там, — добавил он, — наденьте наручники на этого господина, без них он будет дергаться всю дорогу.
— Нет, нет, господа! — закричал барон, пришедший в себя от этой угрозы. — Если меня повезут в карете, я и слова не скажу и не попытаюсь убежать, даю вам слово чести.
— Вы слышите, ребята, он дает слово чести, это внушает доверие, каково? Что вы скажете о слове чести этого господина?
Оба агента рассмеялись и с наручниками подошли к барону.