Он с сомнением прибавил:

— И вы могли бы представить мне доказательство своих заявлений, дорогой господин Рено?

— Вот оно! — отвечал аптекарь, вынимая из кармана сложенный вчетверо листок. — Это петиция, подписанная двенадцатью самыми уважаемыми врачами округа.

— Меня это по-настоящему возмущает! — заверил г-н Рапт. — Передайте-ка мне этот документ, дорогой господин Рено: я дам вам за него отчет. Мы наведем в этом деле порядок, клянусь вам, или я потеряю право называться честным человеком.

— Правильно мне говорили, что я могу на вас положиться! — вскричал фармацевт, тронутый результатом своего визита.

— О! Когда я вижу несправедливость, я беспощаден! — заверял его граф, поднимаясь и выпроваживая своего избирателя. — Скоро я дам вам знать, и вы увидите, как я выполняю обещания!

— Сударь! — промолвил фармацевт, оборачиваясь и желая, как хороший актер, произнести прощальную реплику. — Не могу вам выразить, как я взволнован вашей откровенностью и прямотой. Когда я к вам входил, я, признаться, боялся, что вы не поймете меня так, как бы мне хотелось.

— Сердечные люди всегда сумеют друг друга понять, — поспешил вставить г-н Рапт, подталкивая Луи Рено к двери.

Славный аптекарь вышел, и Батист доложил:

— Господин аббат Букмон и господин Ксавье Букмон, его брат.

— Что за Букмоны? — спросил граф Рапт у письмоводителя Бордье.

Тот прочел:

"Аббат Букмон, сорока пяти лет, имеет приход в окрестностях Парижа; человек хитрый, неутомимый интриган. Редактирует некий вымышленный бретонский журнал, еще не издававшийся, под заглавием "Горностай ". Не брезговал ничем, чтобы стать аббатом, а теперь готов на все, чтобы стать епископом. Его брат — художник, пишет картины на библейские сюжеты, избегает изображения обнаженного тела. Он лицемерен, тщеславен и завистлив, как все бездарные художники".

— Черт побери! — воскликнул Рапт. — Не заставляйте их ждать!

Батист ввел аббата Букмона и г-на Ксавье Букмона.

Граф Рапт только что сел, но при их появлении поднялся и поклонился вновь прибывшим.

— Господин граф! — пронзительным голосом начал аббат, невысокий, коренастый человек, толстый и некрасивый, с изрытым оспой лицом. — Господин граф! Я владелец и главный редактор скромного журнала, название которого, по всей вероятности, еще не имело чести достичь вашего слуха.

— Прошу меня извинить, господин аббат, — перебил будущий депутат, — но я, напротив, один из самых прилежных читателей "Горностая", ведь именно так называется ваш журнал, не правда ли?

— Да, господин граф, — смутился аббат, соображая про себя, как г-н Рапт мог быть прилежным читателем еще не вышедшего из печати сборника.

Но Бордье, внешне занятый собственными мыслями, а на самом деле все видевший и слышавший, понял сомнения аббата и протянул г-ну Рапту брошюру в желтой обложке:

— Вот последний номер!

Господин Рапт взглянул на брошюру, убедился в том, что все страницы разрезаны, и подал ее г-ну аббату Букмону.

Тот отвел ее со словами:

— Храни меня Господь усомниться в ваших словах, господин граф!

Хотя, конечно, в глубине души его терзали сомнения.

"Дьявольщина! — подумал он. — Надо быть настороже! Мы имеем дело с сильным противником. Если у этого человека лежит экземпляр журнала, еще не пущенного в обращение, это, должно быть, хитрый малый. Будем начеку!"

— Ваше имя, — продолжал между тем г-н Рапт, — если не сейчас, то в будущем окажется, бесспорно, одним из самых прославленных в воинствующей печати. По части горячей полемики я знаю не много публицистов вашего уровня. Будь все борцы за правое дело столь же доблестны, как вы, господин аббат, нам, если не ошибаюсь, не пришлось бы сражаться слишком долго.

— С такими военачальниками, как вы, полковник, — в том же тоне отвечал аббат, — победа представляется мне нетрудной. Мы еще сегодня утром говорили об этом с братом, перечитывая фразу из вашего циркуляра, в которой вы напоминаете, что все средства хороши для того, чтобы победить врагов Церкви. Вот, кстати, позвольте представить вам моего брата, господин граф.

Пропустив своего брата вперед, он сказал:

— Господин Ксавье Букмон!

— Художник большого таланта, — с любезнейшей улыбкой подхватил граф Рапт.

— Как?! Вы и брата моего знаете? — удивленно спросил аббат.

— Я имею честь быть вам знакомым, господин граф? — вполголоса произнес неприятным фальцетом г-н Ксавье Букмон.

— Я вас знаю, как и весь Париж, мой юный метр, — отозвался г-н Рапт. — Кто же не знает знаменитых художников!..

— Мой брат не стремился к известности, — возразил аббат Букмон, набожно сложив руки и скромно опустив глаза. — Что есть известность? Тщеславное удовольствие стать знакомым тем, кого вы не знаете. Нет, господин граф, у моего брата есть вера. Ведь ты верующий человек, Ксавье, не так ли? Мой брат знаком лишь с великим искусством христианских художников четырнадцатого и пятнадцатого веков.

— Я делаю что могу, господин граф, — с притворным смирением произнес художник. — Но, признаться, я не смел надеяться, что моя скромная известность дойдет и до вас.

— Не слушайте его, господин граф, — поспешил вмешаться аббат. — Он робок и скромен до невозможности, и если бы я постоянно его не подгонял, он не сделал бы самостоятельно ни шагу. Представьте себе, он ни за что не хотел идти со мной к вам под тем предлогом, что у нас к вам есть небольшая просьба.

— Неужели, сударь? — растерялся граф от неслыханной наглости священника.

— Не правда ли, Ксавье? Ну, скажи откровенно, — продолжал аббат. — Ты же отказывался идти, разве не так?

— Так, — опустив глаза, подтвердил художник.

— Напрасно я ему объяснял, что вы один из самых блестящих офицеров нашего времени, один из величайших государственных мужей Европы, самый просвещенный во Франции покровитель изящных искусств, — он, со своей проклятой робостью, со своей обескураживающей щепетильностью, слушать ничего не хотел. Повторяю, я почти силой привел его сюда.

— Увы, господа, — промолвил граф Рапт, решивший сражаться с ними в лицемерии до последнего, — я не имею чести быть художником, и для меня это настоящее горе. В самом деле, что такое воинская доблесть, что такое известность политика рядом с неувядающим венцом, который Господь возлагает на чело Рафаэлей и Микеланджело? Но если я и не обладаю этой славой, я имею, по крайней мере, счастье быть близко знакомым с известнейшими европейскими художниками. Кое-кто из них, и я горд этой честью, отвечают мне дружбой, и мне не нужно говорить вам, господин Ксавье, что я был бы счастлив видеть вас в их числе.

— Ну что, Ксавье, — взволнованным голосом произнес аббат и провел рукой по глазам, словно хотел смахнуть слезу, — что я тебе говорил? Разве я перехвалил этого несравненного человека?

— Сударь! — воскликнул граф Рапт, словно устыдившись похвалы.

— Несравненного! Я не отказываюсь от своих слов; не знаю, как вас благодарить, если вы выхлопочете для Ксавье заказ на десять фресок, которыми мы хотели бы расписать нашу бедную церковь.

— Ах, брат мой, брат мой, это уж слишком! Ты же знаешь, что во время болезни нашей несчастной матушки я дал обет написать эти фрески. Заплатят мне за них или нет — ты можешь быть уверен, что я их выполню.

— Разумеется, однако тебе не под силу выполнить такой обет, несчастный! И, выполняя его, ты умрешь с голоду! Ведь у меня, господин граф, есть только мой приход, и доход с него я раздаю нищим прихожанам. А у тебя, Ксавье, ничего нет, кроме кисти.

— Ошибаешься, брат, у меня есть вера, — подняв глаза к небу, возразил художник.

— Слышите, господин граф, слышите? Ну не грустно ли это, спрошу я вас!

— Господа, — проговорил граф, поднимаясь, дабы показать двум братьям, что аудиенция окончена, — через неделю вы получите официальный заказ на десять фресок.