— И буду шутить еще долго после ее прихода, маркиза.

— Вы хотите исправить свои ошибки, да или нет?

— Скажите, как я должен это сделать.

— Женитесь на мне.

— Одну ошибку другой не исправишь, дорогая.

— Вы недостойный человек!

— Недостойный вашей руки, разумеется.

— Вы отказываетесь?

— Решительно. Если это награда, я нахожу ее слишком незначительной, если наказание — то чересчур суровым.

В эту минуту лицо старого дворянина перекосилось от боли, и маркиза де Латурнель непроизвольно вздрогнула.

— Что с вами, генерал? — вскрикнула она.

— Предвкушаю преисподнюю, маркиза, — невесело усмехнулся граф Эрбель.

— Вам очень больно?

— Ужасно, маркиза.

— Позвать кого-нибудь?

— Ни к чему.

— Могу ли я быть вам чем-нибудь полезной?

— Разумеется.

— Что я должна сделать?

— Уйти, маркиза.

Эти слова были произнесены настолько недвусмысленно, что маркиза де Латурнель побледнела, торопливо поднялась и метнула на старого генерала полный яда взгляд, характерный для святош.

— Будь по-вашему! — прошипела она. — Черт бы побрал вашу душу!

— Ах, маркиза, — сказал старый дворянин с печальным вздохом, — я вижу, что даже в вечной жизни не расстанусь с вами.

Петрус вошел в спальню в то мгновение, когда маркиза приотворила дверь.

Не обращая внимания на г-жу де Латурнель и видя искаженное болью лицо графа, он бросился к дядюшке, обхватил его руками и воскликнул:

— Дядюшка! Дорогой мой!

Тот с грустью посмотрел на Петруса и спросил:

— Ушла?

В это время маркиза закрывала дверь.

— Да, дядя, — ответил Петрус.

— Негодная! — вздохнул генерал. — Она меня доконала!

— Очнитесь, дядюшка! — вскричал молодой человек; бледность, залившая дядины щеки, не на шутку его напугала. — Я привел с собой доктора Людовика. Позвольте, я приглашу его войти.

— Хорошо, мальчик мой, — отвечал граф, — хотя доктор уже не нужен… Слишком поздно.

— Дядя! Дядя! — вскричал молодой человек. — Не говорите так!

— Мужайся, мальчик мой! Раз уж я прожил жизнь как дворянин, не заставляй меня умереть как буржуа, размякнув из-за собственной смерти. Ступай за своим другом!

Вошел Людовик.

Спустя пять минут Петрус прочел в глазах Людовика смертный приговор графу Эрбелю.

Генерал протянул руку молодому доктору, потом порывисто схватил руку племянника.

— Мальчик мой, — проникновенно сказал он. — Маркиза де Латурнель, учуяв, несомненно, мою близкую кончину, только что просила меня исповедаться ей в грехах. Я совершил, насколько мне известно, только одну ошибку, правда непоправимую: пренебрегал общением с благороднейшим человеком, какого я только встречал за всю свою жизнь; я имею в виду твоего корсара-отца. Скажи этому старому якобинцу: перед смертью я жалею только о том, что не могу пожать ему руку.

Молодые люди отвернулись, желая скрыть от старого дворянина слезы.

— Ты, что же, Петрус, не мужчина? — продолжал граф Эрбель, заметив это движение и поняв его смысл. — Разве угасающая лампа — настолько необычное зрелище, что в последнюю минуту ты прячешь от меня свое честное лицо? Подойди ко мне, мальчик мой, да и вы тоже, доктор, раз вы его друг. Я много и долго жил и безуспешно пытался найти смысл жизни. Не ищите его, дети мои, иначе, как и я, придете к печальному выводу: за исключением одного-двух добрых чувств, вроде того, что внушаешь мне ты и твой отец, Петрус, самая приятная минута жизни — это та, когда с ней расстаешься.

— Дядя! Дядя! — разрыдался Петрус. — Умоляю вас, не отнимайте у меня надежду еще не один день пофилософствовать с вами о жизни и смерти.

— Мальчик! — проговорил граф Эрбель, глядя на племянника с сожалением, иронией и смирением. — Ну-ка, посмотри на меня!

Приподнявшись, словно его окликнул старший по званию, он, как старый могиканин из "Прерии", отозвался:

— Здесь!

Так умер потомок Куртене, генерал граф Эрбель!

У колдуний есть сердце, как почти у всех "детей природы", и это сердце переполняется при случае чувствами, и тем больше, чем глубже оно спрятано.

Читатель, который помнит, как отталкивающе безобразна Броканта, немало, видимо, удивится, когда мы скажем, что дважды за ее необычную жизнь Броканту сочли красавицей двое мужчин, разбирающиеся в красоте: Жан Робер и Петрус, и оба увековечили это воспоминание, один — на бумаге, другой — на полотне.

Но, будучи добросовестным рассказчиком, мы, несмотря на удивление и недоверие наших читателей, считаем необходимым сказать правду.

Броканта казалась красивой дважды: в первый раз — в день исчезновения Рождественской Розы, во второй — в день возвращения девушки домой на улицу Ульм.

Известно, что, когда Сальватор хотел добиться чего-нибудь от Броканты, ему довольно было произнести всего три слова (это был его "Сезам, откройся!"): "Забираю Рождественскую Розу" — и Броканта была готова на все.

Она обожала своего найденыша.

Любого злодея, любого эгоиста рано или поздно ребенок непременно тронет до глубины души, заставив зазвенеть самые скрытые ее струны.

Старуха, отвратительное и себялюбивое создание, боготворила Рождественскую Розу, как мы уже сказали в начале этого рассказа.

Вы помните удивительный pianto[42] Трибуле в драме "Король забавляется" нашего дорогого Гюго? Вот так же оглушительно завопила от ужаса Броканта, когда узнала, что Рождественская Роза исчезла.

Когда шут Трибуле узнаёт о похищении своей дочери, он обретает величественную красоту. Вот так же была прекрасна и Броканта, когда узнала об исчезновении Рождественской Розы.

Если бы я не боялся показаться парадоксальным, я попытался бы доказать, что потеря ребенка не менее ужасна для приемной матери, чем для родной.

Родная мать кричит от физической боли: похитители вырвали у нее кусок ее плоти; для приемной матери это скорее душевная боль: с приемышем уходит жизнь.

Я знавал старика, двадцать пять лет растившего мальчика: он упал замертво, когда узнал, что его сын смошенничал в игре. Родной отец пожурил бы его и отправил в Бельгию или Америку дожидаться отмены наказания за давностью лет.

Броканта проявила поистине величие души, узнав тревожную весть. Она подняла на ноги весь цыганский Париж, призвала на помощь великое братство парижских нищих, пообещала, что за этот драгоценный камень по имени "приемное дитя" отдаст главную драгоценность короны первого цыганского короля, завоеванную в памятной битве с самим Сатаной. Наконец, страдание ее дошло до крайних пределов и было сравнимо лишь с радостью, которую она испытала, когда снова обрела девочку.

В тот день Жан Робер, Петрус, Людовик и сам Сальватор превозносили красоту торжествующей колдуньи.

Вот что позволило нам утверждать: эта уродливая старуха была поистине прекрасной дважды за свою жизнь.

Однако продолжалось это недолго.

Читатели помнят, что до замужества Рождественская Роза должна была поступить в пансион. Когда Сальватор сообщил эту новость Броканте, колдунья разразилась слезами. Потом она встала и бросила на Сальватора угрожающий взгляд.

— Никогда! — объявила она.

— Броканта, — ласково стал уговаривать Сальватор, взволнованный в душе добрыми чувствами, заставлявшими Броканту отвечать ему так. — Девочка должна многое узнать о жизни, в которую ей суждено скоро вступить. Ей недостаточно знать язык ворон и собак, общество требует более разносторонних знаний. В тот день, когда эта девочка войдет в самую скромную гостиную, она будет чувствовать себя дикаркой, попавшей из девственных лесов в Тюильри.

— Это моя дочь! — с горечью проговорила Броканта.

— Разумеется, — без улыбки отвечал Сальватор. — И что дальше?

— Она принадлежит мне, — продолжала Броканта, видя, что Сальватор убежден в ее материнских правах.