Когда они появились на пороге кабинета, папа уже сидел за столом и ждал.

Он поднялся и пошел поэту навстречу.

Поэт не стал нарушать церемониала и, словно позабыв 0 своем высоком звании, опустился на одно колено.

Но Лев XII, не давая ему остаться в этом смиренном положении, поспешил его поднять, взял за руку и проводил к креслу.

С Домиником папа обошелся иначе.

Он не мешал ему встать на колени и поцеловать край его одеяния.

Когда папа обернулся, он увидел, что г-н де Шатобриан опять стоит, и жестом пригласил его сесть.

Однако тот сказал:

— Ваше святейшество, я должен не только встать, но и удалиться. Я привел к вам молодого человека, который явился похлопотать за своего отца. Он оставил позади четыреста льё, столько же ему предстоит пройти на обратном пути. Он пришел с надеждой, и в зависимости от того, скажете ли вы ему «да» или «нет», он уйдет с радостью или в слезах.

Обернувшись к молодому монаху, продолжавшему стоять на коленях, он прибавил:

— Мужайтесь, отец мой! Оставляю вас с тем, кто выше всех королей земных настолько же, насколько сами они выше нищего, попросившего у нас милостыню у входа в Ватикан.

— Вы возвращаетесь в посольство? — спросил монах, ужаснувшись тому, что остается с папой наедине. — Неужели я вас больше не увижу?

— Напротив! — с улыбкой возразил покровитель брата Доминика. — Я питаю к вам живейший интерес и не хочу оставить вас. С разрешения его святейшества я подожду вас в Станцах. Пусть вас не беспокоит, если мне придется ждать: я забуду о времени перед творениями художника, который сумел это время победить.

Папа протянул ему руку и, несмотря на его возражения, посол припал к ней губами.

Посол вышел, оставив двух людей, из которых один занимал верхнюю, другой нижнюю ступень иерархической лестницы святой Церкви, — папу и монаха.

Моисей был не так бледен и робок, когда оказался на Синае, ослепленный лучами божественной славы, как брат Доминик, когда остался один на один с Львом XII.

Во время пути сердце его все больше переполняли тоска и сомнения, по мере того как становилась все ближе встреча с человеком, от которого зависела жизнь его отца.

Папе оказалось достаточно одного взгляда на прекрасного монаха, чтобы понять: молодой человек вот-вот лишится чувств.

Он протянул ему руку и сказал:

— Будьте мужественны, сын мой. Какой бы проступок, какой бы грех, какое бы преступление вы ни совершили, Божье милосердие превыше любой людской несправедливости.

— Как всякий человек, я, разумеется, грешник, о святейший отец, — отвечал доминиканец, — но если я и не без греха, то я уверен, что уж проступка, а тем более преступления я не совершал.

— Да, мне показалось, что ваш прославленный покровитель упомянул о том, что вы пришли просить за отца.

— Да, ваше святейшество, я в самом деле пришел за этим.

— Где ваш отец?

— Во Франции, в Париже.

— Что он делает?

— Осужден правосудием или, вернее, людской злобой и ожидает смерти.

— Сын мой! Не будем обвинять судивших нас, Господь осудит их без нашего обвинения.

— А тем временем мой невинный отец умрет.

— Король французский — религиозный и добрый монарх. Почему вы не обратились к нему, сын мой?

— Я к нему обратился, и он сделал для меня все, что смог. Он приостановил меч правосудия натри месяца, чтобы я успел дойти от Парижа до Рима и вернуться обратно.

— Зачем вы явились в Рим?

— Вы видите, святейший отец: припасть к вашим стопам.

— Не в моей власти земная жизнь подданных короля Карла Десятого. Моя власть распространяется лишь на духовную жизнь.

— Я прошу не милости, но справедливости, святейший отец.

— В чем обвиняют вашего отца?

— В краже и убийстве.

— И вы утверждаете, что он непричастен к обоим преступлениям?

— Я знаю, кто вор и убийца.

— Почему же не открыть эту страшную тайну?

— Она не моя и принадлежит Богу: она была открыта мне на исповеди.

Доминик с рыданиями упал к ногам папы, ударившись лбом об пол.

Лев XII посмотрел на молодого человека с чувством глубокого сострадания.

— И вы пришли сказать мне, сын мой…

— Я пришел у вас спросить, о святейший отец, епископ Римский, Христов викарий, Божий служитель, должен ли я позволить своему отцу умереть, когда вот здесь, у меня на груди, в моей руке, у ваших ног лежит доказательство его невиновности?

Монах положил к ногам римского первосвященника завернутую в бумагу и запечатанную исповедь г-на Жерара, написанную рукой г-на Жерара, подписанную г-ном Жераром.

Продолжая стоять на коленях, он протянул руки к рукописи и поднял умоляющий взгляд к папе; глаза его налились слезами, губы дрожали — он с нетерпением ждал ответа своего судьи.

— Вы говорите, сын мой, — взволнованно проговорил Лев XII, — что в ваши руки попало доказательство?

— Да, святейший отец! От самого преступника!

— С каким условием он вручил вам это признание?

Монах простонал.

— С каким условием? — повторил Лев XII.

— Предать гласности после его смерти.

— Дождитесь, пока он умрет, сын мой.

— А как же мой отец… Отец?..

Папа римский промолчал.

— Мой отец умрет, а ведь он ни в чем не повинен, — разрыдался монах.

— Сын мой! — медленно, но твердо произнес папа. — Пусть лучше погибнут один, десять праведников, весь мир, чем догмат!

Доминик поднялся с отчаянием в душе, но — странное дело — лицо его было спокойно.

Он презрительно усмехнулся и проглотил последние слезы.

Глаза его высохли, словно перед ним пронесли раскаленное железо.

— Хорошо, святейший отец, — сказал он. — Я вижу, в этом мире мне остается надеяться только на себя.

— Ошибаетесь, сын мой, — возразил папа, — ибо я говорю вам: вы не нарушите тайну исповеди, однако ваш отец будет жить.

— Уж не вернулись ли мы в те времена, когда были возможны чудеса, святейший отец? По-моему, только чудо способно теперь спасти моего отца.

— Ошибаетесь, сын мой. Вы ничего мне не расскажете — тайна исповеди для меня так же священна, как для других, — однако я могу написать французскому королю, что ваш отец невиновен, что я это знаю — если это ложь, я возьму грех на себя, надеясь на прощение Господне, — и попрошу для него помилования.

— Помилования! Вы не нашли другого слова, святейший отец; впрочем, иначе действительно не скажешь: именно «помилования». Но помилование даруют преступникам, мой же отец невиновен, а для невиновных помилования быть не может. Значит, мой отец умрет.

Монах почтительно поклонился наместнику Христа.

— Подождите! — вскричал Лев XII. — Не уходите, сын мой. Подумайте хорошенько.

Доминик опустился на колени.

— Прошу вас о единственной милости, святейший отец: благословите меня!

— Охотно, дитя мое! — воскликнул Лев XII.

Он простер руки.

— Благословите in articulo mortis[10], — прошептал монах.

Папа римский заколебался.

— Что вы собираетесь делать, дитя мое? — спросил он.

— Это моя тайна, святейший отец, еще более глубокая, священная и страшная, чем тайна исповеди.

Лев XII уронил руки:

— Я не могу благословить того, кто уходит от меня с тайной, которую нельзя открыть викарию Иисуса Христа.

— В таком случае прошу вас не о благословении: помолитесь за меня, святейший отец.

— Ступайте, сын мой, мои молитвы пребудут с вами.

Монах поклонился и вышел столь же твердо, сколь робко вошел.

Папе римскому силы изменили, и он рухнул в деревянное кресло, пробормотав:

— Господи! Не отступись от этого юноши! Он из породы тех, что в былые времена становились мучениками!

Монах медленно вышел от папы.

В передней он встретил секретаря его святейшества.

— Где его превосходительство виконт де Шатобриан? — спросил монах.