— Сюзанна! Дорогая Сюзанна! — воскликнул креол, сжимая ее в своих объятиях.

Но она мягко отстранилась.

— Поцелуй — не ответ, — ледяным тоном заметила она.

— По правде сказать, — отозвался креол, — твоя просьба и на просьбу-то не похожа, Сюзанна.

— Не понимаю.

— О, ты сомневаешься во мне? — умоляюще сложив руки, спросил молодой человек.

— Значит, ты любишь меня? — воскликнула Сюзанна и прижала его к своей груди.

— О да, тебя, тебя одну, — сдавленным голосом проговорил креол. — Тебя одну, только тебя!

— В таком случае, — заявила Сюзанна, — мы через неделю уедем из Парижа в Гавр, Марсель, Бордо, Брест, куда хочешь. Оттуда мы на первом же корабле отправимся в Америку, Индию, Океанию. Если какая-нибудь страна тебе не понравится, мы переедем в другую. Если какая-то часть света тебе надоест, мы отправимся еще куда-нибудь. Мы отправимся туда, куда понесет нас волна, куда подует ветер. Мы будем искать рай на земле, а когда его найдем, там и останемся.

— Но, Сюзанна! — возразил молодой человек, — ты подумала, сколько нужно денег, чтобы вести подобный образ жизни?

— Это пусть тебя не заботит.

— Дорогая, мое состояние по большей части зависит от жены… — начал было Камилл.

— Ты оставишь ей все ее деньги. Мы будем жить на мои средства: обратим все мое имущество в деньги, продадим этот особняк, получим два миллиона, а это сто тысяч ливров ренты. На сто тысяч ливров ренты можно распорядиться своим будущим по собственному усмотрению.

— А ты уверена, что получишь эти два миллиона? — спросил Камилл.

Сюзанна вздрогнула: страшная мысль вдруг озарила ее, как только до нее дошел смысл этих слов.

Она содрогнулась всем телом, ее руки, щеки, лоб стали бледными и холодными как мрамор.

— Ах, ты тоже о нем слышал? — спросила она.

— О ком? — спросил Камилл.

— Ни о ком и ни о чем, — сказала Сюзанна и провела руками по глазам, будто отгоняя дурной сон.

— Сюзанна, Сюзанна, у тебя ледяные руки! — заметил молодой человек.

— Да, правда. Мне холодно, Камилл.

— Возвращайся в свою комнату, девочка моя милая! Эти волнения тебе вредны.

— О Камилл! — в страшном отчаянии вскричала Сюзанна. — Мы расстались навсегда!

— Сюзанна! — не на шутку взволновался Камилл. Приди в себя. Ты теряешь голову от горя. Это я, Камилл. Я рядом с тобой, я тебя целую, я люблю тебя!

— Нет, ты отлично знаешь, что я права. Ты ведь тоже о нем слышал, верно?

— Так, значит, о нем говорят правду? — спросил Камилл.

— А что о нем говорят?

— Ну, я имею в виду эту историю с завещанием, о которой начинают поговаривать в свете.

— Вот видишь! Вот видишь! Да, это правда. Да, когда этот человек захочет, я буду беднее новорожденного, потому что у того хоть есть мать с отцом, а у меня больше нет никого.

— Значит, есть другой наследник?

— Да, Камилл, да. Я о нем совсем забыла. Есть настоящий наследник. Мой брат хотел продать, хотел… Несчастный безумец! Строил планы, но не торопился их осуществить. Зато смерть поторопилась.

— А зовут этого наследника?..

— Для нас — Конрад де Вальженез, и мы считали его мертвым; для других — Сальватор.

— Сальватор! Таинственный комиссионер? Тот странный человек?! — вскричал американец. — В таком случае все в порядке, Сюзанна, — успокоил девушку Камилл. — Этот человек вторгся и в мою жизнь; он грубо задел и мою честь. Мне тоже надобно свести счеты с господином Конрадом де Вальженезом.

— Что ты намерен делать? — спросила Сюзанна, задрожав от страха и надежды.

— Я убью его, — решительно заявил креол.

Вы, конечно, помните, дорогие читатели — а если не помните, я освежу вашу память — молодую прекрасную креолку из Гаваны, представленную вашему вниманию всего на минуту — что верно, то верно — как г-жа де Розан; она появилась в гостиной у г-жи де Маранд в тот вечер, когда Кармелита пела романс об иве.

Ее появление произвело, как мы сказали и повторяем, на всех гостей чрезвычайное впечатление.

Появившись в свете под покровительством г-жи де Маранд, то есть одной из самых обворожительных его повелительниц, прекрасная креолка за несколько дней превратилась в модную красавицу, и все наперебой старались зазвать ее к себе в гости.

Смуглая, как ночь, румяная, как заря, с огненным взглядом и сладострастными губами, г-жа де Розан одним взглядом, одной улыбкой привлекала к себе внимание не только мужчин, но и женщин; стоя посреди чьей-нибудь гостиной, она напоминала планету в окружении звезд.

За ней числились тысячи побед и ни одного поражения, и это была правда. Живая, горячая, страстная, против собственной воли вызывающая, кокетливая, но не более того! Если она позволяла мужчинам, как выражался Камилл (скорее красочно, чем со вкусом), приблизиться к двери любовного похождения, то умела остановить их до того, как они ступят на порог. Секрет ее добродетели заключался в любви к Камиллу. Да позволят нам читатели между прочим заметить, раз уж для этого представился удобный случай, что в этом заключается секрет всех женских добродетелей: влюбленное сердце — добродетельное сердце.

Вот и с г-жой де Розан происходило то же. Она была влюблена в собственного мужа, более того — обожала его. Обожание вряд ли уместное — мы готовы это признать, — особенно если вспомнить, о чем говорилось в предыдущей главе, но вполне понятное тем, кто не забыл, каким поверхностным блеском, какой привлекательной наружностью наделила Камилла природа.

В самом деле, как мы видели на протяжении нашего рассказа, Камилл, молодой, красивый, скорее капризный, чем изысканный, скорее забавный, нежели умный, получивший в Париже определенный лоск, хотя и был легкомысленным, фривольным, веселым до безумия, должен был нравиться всем женщинам, но в особенности — томной и одновременно страстной креолке, жадной до удовольствий и с нетерпением ожидавшей этих удовольствий.

Победы г-жи де Розан, таким образом, ее не трогали. Всю славу их она, как верная жена, приносила к ногам своего мужа, однако скоро читатели узнают, почему любящая и торжествующая креолка была, несмотря на свой головокружительный успех, необычайно печальна, так что даже некоторые решили, что она находится во власти какой-то болезни тела или души. Не в одной гостиной обратили внимание на бледность ее щек и тени, залегшие вокруг ее глаз. Завистливая вдова уверяла, что креолка больна чахоткой; отвергнутый воздыхатель заявлял, что у нее появился любовник; другой, более милосердный, решил, что ее бьет муж; доктор-материалист подозревал или, вернее, сожалел, что она слишком строго соблюдает супружеский долг, — словом, все что-нибудь говорили, но истинной причины так никто и не угадал.

А теперь, если читателю угодно проследовать с нами в спальню молодой красавицы, он узнает, если сам до сих пор не догадался, тайну этой печали, начинавшей беспокоить весь Париж.

В тот день, когда состоялись похороны г-на Лоредана де Вальженеза, то есть через сутки после сцены, описанной нами в предыдущей главе, г-жа Камилл де Розан, сидя вечером в глубоком кресле розового бархата, предавалась необычному занятию, весьма неожиданному для хорошенькой женщины, находящейся в спальне в час ночи, когда любая женщина таких лет и внешности, как красавица Долорес, должна лежать в постели, мечтать и говорить о любви.

Сидя у китайского лакированного столика, она заряжала пару изящных пистолетов с рукоятками черного дерева и стволами с золотой насечкой, странно смотревшихся в ее прелестных, словно точеных, руках.

Зарядив пистолеты с аккуратностью и точностью, которые бы сделали честь хозяину тира, г-жа де Розан внимательно осмотрела курки, проверила одну за другой собачки, потом отложила пистолеты вправо и взялась за небольшой кинжал, лежавший слева.

В руках прекрасной креолки кинжал не выглядел грозным оружием. Ножны были из серебра с золоченым узором, резная рукоятка была инкрустирована драгоценными камнями, и этот шедевр ювелирного искусства напоминал скорее женское украшение, чем орудие смерти. Но если бы кто-нибудь увидел, как сверкнули глаза г-жи Розан при взгляде на лезвие, он испугался бы и вряд ли сумел бы сказать, что было страшнее: это лезвие или эти глаза.