Когда с одной партией было покончено, по свистку вывели другую партию, затем третью и так далее, пока не набралось триста человек.

Когда все они оказались во дворе, их сковали по двое. Удерживавшая их цепь проходила от ошейника к поясу, снова поднималась к ошейнику следующего каторжника и так до конца колонны, которую соединяла бесконечная продольная цепь.

Однако этим не ограничивалось безобразное зрелище. Особый ужас и, если можно так сказать, особенную живописность ему придавало поведение действующих лиц.

Хотя все они были собратьями по преступлениям и друзьями по несчастью, хотя они были скованы одной цепью и, по всей видимости, принуждены провести остаток дней вместе, они не ладили, держались отчужденно и поносили друг друга.

Среди них два наших знакомых (Этеокл и Полиник) являли печальный пример старой дружбы, рухнувшей в час общей опасности. Мы хотим сказать о Мотыльке и Карманьоле, которых соединило одной цепью, несомненно, само Провидение.

Мотылек ругал Карманьоля, Карманьоль оскорблял Мотылька. Поверите ли? Тот же градус широты, под которым они родились, явился, так сказать, причиной того, что так грубо проявился этот антагонизм.

Южанин из Марселя состязался в оскорблениях с южанином из Бордо, а тот называл товарища ротозеем.

Стальной Волос и Овсюг, фигурировавшие в этой сцене, скованные одной цепью, тоже являли собою жалкое зрелище. Овсюг называл Стального Волоса солдафоном, а тот его иезуитом.

С другой стороны, в тени у самой калитки, почти в конце колонны рафаэлевский Габриель, опустив голову, казалось, лишился чувств в объятиях своего верного друга Жибасье и, похожий на раскаявшегося грешника, вызывал сострадание у зрителей.

Все повидавший и ничему уже не удивляющийся, Жибасье казался главарем всей банды, душой всей цепи.

Разумеется, все уставившиеся на него любопытные действовали ему на нервы, но он старался не обращать внимание на толпу или, точнее, не скрывал своего к ней презрения.

Безмятежное лицо, ясный взгляд, улыбающиеся губы — все это свидетельствовало о том, что он погружен в задумчивое и отчасти мечтательное состояние, в котором угадывались и сожаление и надежда.

В самом деле, разве не оставлял он позади себя печальные воспоминания? Разве не был он обожаем в двух десятках кружках, оспаривавших славу назвать его своим президентом? Разве самые знатные женщины столицы не рвали его друг у друга из рук? И не в знак ли траура по уезжающему горячо любимому сыну было черным небо в тот день?

Остальные заключенные, не имея, разумеется, поводов к подобным размышлениям, были далеко не так безмятежны.

Напротив, как только штыри были забиты, стали все громче, подобно голосам бури, раздаваться возмущенные голоса, и тысячи диких криков, звучавшие на все лады, вырывались из трехсот визгливых глоток, дополняя дьявольскую симфонию, которая сопровождалась свистом, гиканьем, звериным рыком, оскорблениями и ругательствами.

Вдруг по сигналу одного из заключенных как по волшебству наступила тишина и зазвучала соответствовавшая случаю песня на воровском жаргоне, которую каждый заключенный сопровождал звоном кандалов; все это вместе производило удручающее впечатление. Пение напоминало концерт призраков.

Но вот во дворе появился новый персонаж, к величайшему изумлению толпы, почтительно склонившейся перед ним.

Это был аббат Доминик.

Он невесело взглянул на цепь и, устремив взгляд ввысь, словно призвал на несчастных милосердие Божье.

Затем он подошел к начальнику конвоя и спросил:

— Сударь! Почему меня не заковали вместе с этими несчастными? Я такой же преступник и такой же осужденный, как они.

— Господин аббат, — отвечал капитан, — я лишь исполняю полученные приказы.

— Вам приказано оставить меня свободным?

— Да, господин аббат.

— Кто мог дать подобный приказ?

— Господин префект полиции.

В эту минуту во двор Бисетра въехала карета и из нее вышел человек, одетый в черное, с белым галстуком на шее; он направился к аббату Доминику и низко поклонился, как только тот его заметил.

— Сударь, — обратился он к бедному монаху, подавая ему грамоту. — С этой минуты вы свободны. Вот приказ о вашем помиловании. Его величество поручил мне передать его вам.

— Полное помилование? — переспросил монах, скорее удивившись, чем обрадовавшись.

— Да, полное, господин аббат.

— Его величество никак не ограничивает мою свободу?

— Никак, господин аббат. Более того; его величество поручает мне исполнить от его имени любое ваше пожелание.

Аббат Доминик опустил голову и задумался.

Он вспомнил о величайшей человеколюбивой миссии, предпринятой и осуществленной при Людовике XIII таким же монахом, как и он; звали монаха святой Венсан де Поль, и для него была создана должность главного священника галер.

"Именно так! — сказал себе Доминик. — Я стану утешителем этих ссыльных, научу их надеяться! Кто знает, хуже ли эти люди остальных!"

Он поднял голову и сказал:

— Сударь! Раз его величество позволяет мне высказать пожелание, я прошу как милости назначить меня священником каторги.

— Его величество предвидел ваше желание, господин аббат, — сообщил посланец короля; он вытащил из кармана другую грамоту и подал ее аббату Доминику. — Вот ваше назначение, и, если хотите, можете приступать к обязанностям прямо сейчас.

— Разве это возможно? — спросил аббат, видя, что этап готов к отправлению.

— По обычаю, господин аббат, принято отслужить мессу в часовне тюрьмы и призвать Божье милосердие на головы заключенных перед отправлением их на каторгу.

— Покажите мне дорогу, сударь, — попросил аббат Доминик, направляясь в сопровождении королевского курьера к зданию, в котором располагалась часовня.

Цепь сдвинулась и потянулась за монахом.

Когда месса была отслужена, снова раздался свисток.

Вернувшись во двор, каторжники встали на длинные повозки, и огромные тюремные ворота распахнулись настежь.

Повозки тяжело катились по мостовой. Они выехали со двора в сопровождении фургонов, где располагалась кухня, а также крытого экипажа, в который уселись начальник конвоя, хирург, обязанный заботиться о больных каторжниках, служащий министерства внутренних дел, называвшийся комиссаром, и аббат Доминик. С обоих флангов этап охранялся усиленным эскортом жандармов.

Как помнят современники, за отправлением обоза внимательно наблюдали праздные парижане, дополняя эту невеселую картину.

Когда повозки появились за воротами, они были встречены проклятиями толпы. Осужденные в ответ закричали и затянули воинственную песню, известную на всех каторгах и напоминающую вызов, который преступники бросают обществу:

Ворам конца не будет!..[41]

Однако аббат простер руки над толпой и над каторжниками, после чего обоз в полной тишине двинулся вперед.

Наши читатели, возможно, не забыли, что сказала г-жа Камилл де Розан мужу, предоставляя ему неделю на сборы.

Напомним последнюю ее фразу, которая может служить эпиграфом к настоящей главе, а также и к следующей: "Неделя? Хорошо, — решительно заявила креолка, — пусть будет неделя. Но если через неделю мы не уедем, Камилл, — прибавила она, бросив взгляд на ящик, в котором лежали кинжал и пистолеты, — то на следующий день, ты, она и я предстанем перед Богом и ответим за свои действия. Это так же верно, как то, что я приняла решение еще до того, как ты сюда вошел".

На следующий день после того, как эти слова были сказаны, Камилл получил во время своего разговора с Сальватором послание от мадемуазель Сюзанны де Вальженез, в котором, в частности, говорилось:

"… Он дает мне миллион… Поскорее соберите вещи: мы отправимся сначала в Гавр; выезжаем завтра в три часа".