— Мы сто, тысячу, миллион раз заверяем вас в своей благодарности, а также в том, что примем живейшее участие в завтрашней великой битве, — сказал аббат. — Засим позвольте вашим покорным слугам откланяться!

С этими словами аббат Букмон низко поклонился графу Рапту и сделал вид, что действительно уходит, как вдруг его брат Ксавье схватил его за руку и сказал:

— Минуту, брат! Я со своей стороны тоже должен сказать несколько слов господину Рапту. Вы позволите, господин граф?

— Говорите, сударь, — обреченно кивнул будущий депутат, не сумев скрыть досады.

Два брата были, конечно, достаточно умны, чтобы не заметить его тона. Однако они сделали вид, что не поняли этой молчаливой игры, и художник отважно начал:

— Мой брат Сюльпис, — он указал на аббата, — только что говорил вам о моей робости и скромности. Позвольте и мне, господин граф, указать вам на его поистине неизлечимое бескорыстие. Знайте, во-первых, что я согласился сопровождать его сюда, хотя не хотел вас беспокоить, лишь по одной причине — прийти ему на помощь и призвать вас проявить заботу о нем. О, если бы речь шла только обо мне, поверьте, господин граф, что я никогда не посмел бы потревожить ваш покой. Мне самому ничего не нужно, ведь у меня есть вера; а если мне что-нибудь нужно, я могу и подождать. Ведь я постоянно себе повторяю, что мы живем в такое время и в такой стране, где великими мастерами называют людей, едва ли достойных мыть кисти Беато Анжелико и Фра Бартоломео! Почему так происходит, господин граф? Потому что художники в наше время ни во что не верят. Вот у меня вера есть! А потому мне ничего не нужно, как, впрочем, и никто не нужен, а следовательно, я не умею просить, во всяком случае за себя. Но когда я вижу своего брата, своего несчастного брата, сударь, святого, стоящего перед вами, когда я вижу, как он раздает нищим тысячу двести франков своего дохода и даже не оставляет гроша на вино, необходимого, чтобы причащать на следующее утро, у меня сжимается сердце, господин граф; я набираюсь смелости и не боюсь показаться назойливым. Ведь я прошу не для себя — д ля брата!

— Ксавье, дружок! — притворно остановил его аббат.

— О, тем хуже, если я все-таки сказал что хотел. Теперь вы знаете, господин граф, что делать. Я ничего не требую и ни к чему вас не принуждаю; я доверяюсь вашему благородному сердцу. Мы не из тех, кто говорит кандидату: "Мы владельцы и редакторы газеты; вы нуждаетесь в поддержке нашего листка — платите! Оговорим заранее плату за услугу, и мы вам ее окажем". Нет, господин граф, нет, мы, слава Богу, не такие.

— Неужели существуют на свете подобные люди, брат мой? — спросил аббат.

— Увы, да, господин аббат, они существуют, — живо отозвался граф Рапт. — Но, как говорит ваш брат, вы не из их числа. Я займусь вами, господин аббат. Я переговорю с министром культов, и мы попытаемся хотя бы вдвое увеличить ваши доходы.

— Ах ты, Господи!.. Знаете, господин граф, — проговорил аббат, — просить, так уж что-нибудь стоящее. Министр ни в чем не может вам отказать, ведь вы как депутат держите его в руках, и для него все равно какой приход выделить — в три или в шесть тысяч. Да это не для меня, Бог мой! Я питаюсь хлебом и водой, но мои бедняки или, вернее, бедняки Господа Бога!.. — прибавил аббат и поднял глаза к небу. — Бедняки вас благословят, господин граф, а узнав через меня, от кого исходит благодеяние, они помолятся за вас.

— Поручаю себя их и вашим молитвам, — снова поднимаясь, проговорил граф Рапт. — Считайте, что приход ваш.

Братья совершили тот же маневр, к которому уже раз прибегли.

Они подошли к двери в сопровождении кандидата, считавшего своим долгом их проводить, как вдруг аббат снова остановился.

— Кстати, я совсем забыт, господин граф… — начал он.

— Что такое, господин аббат?

— Недавно в моем приходе Сен-Манде, — продолжал аббат с сокрушенным видом, — умер один из самых уважаемых людей христианской Франции, человек неизменного милосердия и просвещеннейшей веры; имя этой святой личности, несомненно, дошло и до вас.

— Как же его зовут? — спросил граф, тщетно пытаясь понять, куда клонит аббат и какой новой дани он может потребовать.

— Его звали видам Гурдон де Сент-Эрем.

— Ах да, Сюльпис! Ты совершенно прав! — вмешался Ксавье. — Вот уж был истинный христианин!

— Я был бы недостоин жить, — сказал г-н Рапт, — если бы не знал имени этого благочестивого человека!

— Так вот, — продолжал аббат, — несчастный достойный муж умер, лишив наследства недостойных родственников и завещав Церкви все свое имущество, движимое и недвижимое.

— Ну зачем вспоминать о грустном? — вздохнул Ксавье Букмон и поднес к глазам платок.

— Затем, что Церковь не может быть неблагодарной наследницей, брат мой.

Преподав этот урок признательности младшему брату, аббат снова обратился к графу Рапту:

— Он оставил, господин граф, шесть томов неизданных писем духовного содержания, подлинные наставления для христианина, второе "Подражание Иисусу Христу". Мы должны как можно скорее издать эти шесть томов. Вы увидите фрагмент этих писем в следующем номере нашего журнала. Я решил, дорогой мой брат во Христе, пойти навстречу вашим пожеланиям и дать вам возможность принять участие в этом благородном деле, а потому включил вас в список избранных и подписал на сорок экземпляров.

— Вы хорошо сделали, господин аббат, — одобрил будущий депутат, до крови закусив от бешенства губы, но продолжая улыбаться.

— Я был в этом уверен! — воскликнул Сюльпис и снова двинулся к двери.

Однако Ксавье продолжал стоять, будто пригвожденный к месту.

— Что это ты делаешь? — спросил его Сюльпис.

— Это я должен тебя спросить, что ты делаешь, — возразил Ксавье.

— Ухожу! Оставляю господина графа в покое; мне кажется, мы и так отняли у него немало времени.

— Ты уходишь, позабыв о том, ради чего мы, собственно, и пришли.

— Ах, и правда! — воскликнул аббат. — Простите, господин граф… Да, всегда так и бывает: занимаемся мелочами, а о главном-то и забыли.

— Скажи лучше, Сюльпис, что твоя прискорбная скромность помешала тебе побеспокоить господина графа новой просьбой.

— Да, признаться, это правда, — согласился аббат.

— Он всегда такой, господин граф, из него слова клещами не вытянешь.

— Говорите! — предложил г-н Рапт. — Раз уж об этом зашла речь, дорогой аббат, лучше сразу покончить с делом.

— Если бы не вы, господин граф, — начал аббат, вкрадчивым голосом и с видом человека, делающего над собой нечеловеческие усилия, чтобы победить робость, — я бы ни за что не решился… Итак, речь идет о школе, которая ценой больших трудов и жертв основана несколькими братьями и мной в предместье Сен-Жак. Мы хотим, невзирая на возрастающие трудности, купить довольно дорогой дом и занять его с первого этажа до четвертого. Однако на первом этаже живет аптекарь; он также занимает часть антресолей. У него там лаборатория, откуда поднимаются испарения, доносится шум — все это вредно сказывается на здоровье детей. Мы хотели бы найти достойный способ заставить этого беспокойного жильца переехать. Ибо, как говорится, господин граф, дело не терпит отлагательства.

— Я в курсе этого дела, господин аббат, — перебил его граф Рапт, — я виделся с аптекарем.

— Виделись?! — вскричал аббат. — Я же тебе говорил, Ксавье, что это он выходил, когда мы пришли!

— А я говорил, что это не он: я был далек от мысли, что у него хватит наглости явиться к господину графу.

— Ну, как видите, хватило, — ответил будущий депутат.

— Вам достаточно было на него взглянуть, чтобы понять, с кем вы имеете дело, — заметил аббат.

— Я хороший физиономист, господа, и надеюсь, что отлично его разгадал.

— В таком случае вы не могли не обратить внимание на чрезмерно развитые крылья его носа.

— Да, нос у него действительно огромный.

— Это признак самых дурных страстей.

— Так учит Лафатер.

— По этому признаку сразу определишь опасного человека.