Сальватор вынул из кармана короткий кинжал, вставил его в щель, и, нажав, приподнял деревянную панель.

Брезиль поставил на комод передние лапы.

Сальватор запустил руку в образовавшееся отверстие и достал из комода красный шерстяной корсаж.

Но не успел он вытащить его полностью, как Брезиль впился в него зубами и вырвал из рук хозяина.

Корсаж был частью национального костюма Ореолы.

Сальватор бросился к собаке, с яростью терзавшей ткань; с величайшим трудом ему удалось вырвать корсаж, который Брезиль крепко держал в зубах и лапах.

— Я не ошибся, — заметил Сальватор. — Это женщина, пытавшаяся убить девочку. А зовут женщину госпожа Жерар или, вернее, Ореола.

Он поднял ярко-красный корсаж высоко над головой, потому что Брезиль продолжал набрасываться на него с неистовым лаем.

Генерал был поражен тем, как понимают друг друга пес и его хозяин.

— Взгляните, — предложил Сальватор. — Сомнений быть не может.

Уверившись на этот счет совершенно, он бросил корсаж в комод, приладил как мог дубовую панель, сверху положил мраморную плиту.

Пес недовольно ворчал, как будто у него отняли мозговую кость.

— Ну-ну, довольно! — остановил Сальватор Брезиля. — Ты же понимаешь, что мы сюда еще придем, славный мой пес. Самое главное сейчас — гувернантка. Давайте искать гувернантку!

Он вытолкал Брезиля из комнаты; тот недовольно ворчал. Очутившись на лестнице, он стал искать, наконец остановился у последней двери в конце коридора и призывно залаял.

— Мы у цели, генерал, — сказал Сальватор, направляясь к этой двери.

Потом он обратился к собаке:

— Там кто-то есть, Брезиль?

Пес залаял еще громче.

— Ну, раз полиция своим делом не занимается, придется ей помочь, — промолвил Сальватор.

Протянув фонарь генералу, он прибавил:

— Держите фонарь и не выдавайте меня.

Генерал взял фонарь, а Сальватор тем временем обвязал вокруг талии белый шарф, какие тогда носили комиссары полиции, судейские и чиновники министерств.

Трижды ударив в дверь, он приказал:

— Именем короля!

Дверь отворилась.

Находившаяся в комнате женщина при виде двух мужчин, один из которых, одетый во все черное, держал фонарь, а другой стоял в белом шарфе, поэтому она приняла его за комиссара полиции, опустилась на колени с криком:

— Иисус! Мария!

— Именем короля! — повторил Сальватор. — Женщина, я вас арестую!

Та, к которой Сальватор протянул руку, не касаясь ее, была, как видно, старая дева лет шестидесяти, безобразной внешности, в одной ночной сорочке.

Рядом с ней Броканта показалась бы Венерой Милосской.

Она в ужасе завопила; Брезилю, очевидно, ее крик подействовал на нервы, и он в ответ взвыл пронзительно протяжно.

Сальватор пытался в темноте установить связь между отвратительным созданием и каким-то воспоминанием из собственной жизни.

— Осветите эту женщину, — попросил он генерала. — Мне кажется, я ее знаю.

Генерал направил луч фонаря прямо в отталкивающее лицо гувернантки.

— Так и есть, я не ошибся, — подтвердил Сальватор.

— О мой добрый господин! — взмолилась гувернантка. — Клянусь вам, я честная женщина.

— Лжешь! — вскричал Сальватор.

— Добрейший господин комиссар!.. — настаивала старуха.

— Лжешь! — снова перебил ее Сальватор. — Я скажу тебе, кто ты: ты мать Кубышки.

— Ах, сударь! — в ужасе вскрикнула мегера.

— Ты повинна в том, что прелестное существо, угодившее по ошибке в отвратительное место и оказавшееся там вместе с твоей дочерью, — а уж она-то попала туда не зря, твоя доченька! — не вынесло твоих преследований, клеветы, бесчестья и бросилась в Сену!

— Господин комиссар, клянусь вам…

— Вспомни Атенаис, — властно произнес Сальватор, — хватит вранья и ложных клятв!

Как помнят читатели, имя Атенаис носила дочь трубача Понруа, до того как Сальватор назвал ее Фраголой. Если мы когда-нибудь проникнем в таинственные подробности жизни Сальватора, то, по всей вероятности, обнаружим следы события, на которое в настоящую минуту намекает мнимый комиссар полиции.

Старуха опустила голову словно под тяжестью Сизифова камня.

— Теперь отвечай на мои вопросы! — продолжал Сальватор.

— Господин комиссар…

— Отвечай или я кликну двоих ребят, они живо спровадят тебя к мадлонеткам.

— Спрашивайте, спрашивайте, господин комиссар!

— Как давно ты здесь живешь?

— С последнего воскресенья перед Великим постом.

— Когда в замок прибыла девушка, похищенная господином де Вальженезом?

— В ночь с последнего дня масленицы на первый день поста.

— Позволял ли господин де Вальженез отлучаться девушке из замка?

— Никогда!

— Применял ли он насилие, препятствуя ее выходу отсюда?

— Он ей угрожал тем, что донесет на ее возлюбленного, обвинив его в похищении несовершеннолетней, а за это полагается ссылка на галеры.

— И как зовут этого молодого человека?

— Господин Жюстен Корби.

— Сколько тебе платил в месяц господин де Вальженез, чтобы ты следила за похищенной девушкой?

— Господин комиссар…

— Сколько он тебе платил? — повторил Сальватор еще более непререкаемым тоном.

— Пятьсот франков.

Сальватор огляделся и заметил небольшой секретер. Он открыл его и обнаружил бумагу, чернила, перья.

— Садись сюда, — приказал он женщине, — и напиши все, что ты только что мне сказала.

— Я не умею писать, господин комиссар.

— Не умеешь писать?!

— Да, клянусь вам!

Сальватор достал из кармана бумажник, поискал какой-то листок, развернул его и сунул старой колдунье под нос.

— Если ты не умеешь писать, кто же тогда написал вот это? — спросил он.

«Если ты не заплатишь мне пятьдесят франков сегодня вечером, я скажу, где моя дочь с тобой познакомилась, и тебя выгонят из твоего магазина.

Мамаша Глуэт. 11 ноября 1824 года».

Старуха лишилась дара речи.

— Как видишь, писать ты умеешь, — продолжал Сальватор. — Плохо — что верно, то верно, — но достаточно для того, чтобы исполнить мое приказание. Итак, напиши заявление, которое ты только что мне сделала устно.

Сальватор заставил старуху сесть, вложил ей в руку перо и, пока генерал светил, продиктовал следующий документ, который она нацарапала отвратительным почерком и со множеством ошибок, гарантировавших подлинность бумаги. Мы не станем повторять этих ошибок, полагая, что нашим читателям довольно будет познакомиться с содержанием документа.

«Я, нижеподписавшаяся, мамаша Брабансон, по прозвищу Глуэт, заявляю, что была принята на службу к господину Лоредану де Вальженезу начиная с последнего воскресенья перед Великим постом, чтобы следить за девушкой по имени Мина, которую он похитил из версальского пансиона. Заявляю также, что похищенная девушка прибыла в замок Вири в ночь с последнего дня масленицы на первый день поста. Она угрожала господину графу, что будет кричать, звать на помощь, убежит, но господин граф помешал ей сделать что-либо подобное, пригрозив тем, что у него есть средства отправить ее возлюбленного на галеры: он обвинит его в укрывательстве несовершеннолетней девочки. У него в кармане был чистый бланк приказа на арест, который он ей и предъявил.

Подпись: мамаша Брабансон, по прозвищу Глуэт.

Написано в замке Вири в ночь на 23 мая 1827 года».

Мы вынуждены признать, что Сальватор подредактировал эту бумагу. Но, поскольку от истины старуха ничуть не отклонилась, мы надеемся, учитывая то обстоятельство, что Сальватор действовал из добрых побуждений, наши читатели простят ему это давление, скорее литературного, нежели морального свойства.

Сальватор взял заявление, сложил его вчетверо, убрал в карман, потом обернулся к Глуэт:

— Теперь можешь опять лечь в постель.

Старуха предпочла бы постоять, но услышала слева от себя глухое рычание Брезиля и бросилась в постель, как бросилась бы в реку, спасаясь от бешеной собаки.