Помимо того, что ее короткие мачты были стройнее обыкновенного — это делало ее похожей на корабли, выходящие с верфей Нью-Йорка или Бостона, и позволяло думать, будто в трюмах она везла не индиго или кошениль, а то, что на жаргоне работорговцев зовется «черным деревом», — в остальном она ничем не выдавала своих высокомерных повадок и неуживчивого характера.

Более того: ее пушки, тщательно спрятанные в твиндеке, без разрешения хозяина и носа не посмели бы высунуть в орудийные порты. Да и сами порты были накрыты широким и длинным куском парусины, выкрашенным в тот же цвет, что и подводная часть судна. Правда, во время сражения парусина поднималась, словно театральная декорация, по первому свистку, открывая взору ярко-красную линию орудийных портов, в которые пушки, торопясь глотнуть свежего воздуха, сладострастно вытягивали свои бронзовые шеи. И так как одному капитану Пьеру Эрбелю пришла в голову эта забавная мысль, англичанин мог быть уверен, что имеет дело с человеком, который сам не станет просить пощады, но и другого не помилует.

Итак, Эрбель и его экипаж стали ждать, как поведет себя английское судно.

Англичане подняли все паруса вплоть до лиселей; похоже было, что они натянули всё до последнего лоскута, имевшегося у них на борту.

— Ну, теперь можно о нем забыть, — заметил капитан Эрбель. — Берусь довести его отсюда в Сен-Мало, так что ему не удастся сократить между нами расстояние ни на дюйм. Догонит он нас, только когда нам заблагорассудится его подождать.

— А почему бы не подождать его прямо сейчас, капитан, — предложили трое или четверо нетерпеливых матросов.

— Это ваше дело, ребята. Если вы меня хорошенько попросите, я не смогу вам отказать.

— Смерть англичанину! Да здравствует Франция! — единодушно прокричали матросы.

— Ну что ж, ребята, англичанин пойдет на десерт, — предложил капитан Эрбель. — А пока давайте обедать. Учитывая, что случай у нас торжественный, каждый получит двойную порцию вина и по стаканчику рома. Слышишь, кок?

Четверть часа спустя все сидели за столом и ели с таким аппетитом, словно для большинства из них эта трапеза должна была оказаться последней, как для царя Леонида.

Обед был превосходный. Он напомнил Парижанину счастливейшие часы его детства, и от имени всех собравшихся, а также с разрешения капитана он попросил своего товарища, матроса Пьера Берто, по прозвищу Монтобан, спеть одну из любимых песен моряков, которую он так хорошо исполнял; как среди людей сухопутных песня «Дело пойдет», эта моряцкая песня была чем-то средним между «Марсельезой» и «Карманьолой».

Пьер Берто, по прозвищу Монтобан, не заставил себя упрашивать и звонким, словно труба, голосом завел задорную и вместе с тем грозную песню, ни слов, ни мотива которой мы, к сожалению, не знаем.

Для большей правдивости прибавим, что, как бы восторженно ни принимал экипаж в целом, а Парижанин в частности это необычайное пение, все испытывали такое нетерпение и так расшумелись, что капитану Пьеру Эрбелю пришлось призвать своих людей к тишине, чтобы виртуоз смог допеть восьмой куплет.

Как помнят читатели, Пьер Берто был любимцем капитана, и тот не хотел, чтобы матроса грубо перебивали.

Благодаря вмешательству капитана, Пьер Берто допел не только восьмой, но и девятый, а за ним и десятый куплет.

На этом песня кончалась.

— Это все, капитан, — доложил певец.

— Точно все? — спросил Пьер Эрбель.

— Абсолютно все!

— Да ты не стесняйся: если остались еще куплеты — у нас есть время, — сказал капитан.

— Нет, это вся песня.

Капитан огляделся по сторонам.

— А где Парижанин? — громко спросил он. — Эй, Парижанин!

— Я здесь, капитан, на своем посту: сижу на рее брам-стеньги.

И действительно, как только песня кончилась, Парижанин с обезьяньим проворством снова занял место, которое называл своим постом.

— На чем мы остановились перед обедом, Парижанин? — спросил капитан.

— Как я имел честь вам докладывать, капитан, бриг очень похож на военное судно, от него за милю разит goddam’oM.

— Что ты еще видишь?

— Ничего. Он от нас на прежнем расстоянии. Но если бы у меня была подзорная труба…

Капитан вложил собственную трубу юнге в руки и, дав ему пинка для скорости, напутствовал такими словами:

— Отнеси-ка это Парижанину, Щелкунчик!

Тот бросился вверх по вантам.

Если Парижанин поднимался с проворством обезьяны, то Щелкунчик, надо отдать ему должное, взлетел вверх как белка. Он добрался до впередсмотрящего и передал ему требуемый инструмент.

— Вы мне позволите побыть рядом с вами, господин Парижанин? — спросил юнга.

— А разве капитан запретил? — поинтересовался Парижанин.

— Нет, — сказал мальчик.

— Что не запрещено, то разрешено: оставайся.

Мальчик сел на конце реи, как грум садится на крупе позади наездника.

— Ну что, теперь лучше видно? — спросил капитан.

— Да, теперь я будто смотрю на него сверху.

— У него один или два ряда зубов?

— Один, но до чего ж сильна челюсть, клянусь честью!

— И сколько зубов?

— Тридцать шесть.

— Дьявол! На десяток больше, чем у нас.

Как помнят читатели, у «Прекрасной Терезы» имелось на вооружении двадцать четыре пушки, да еще две на корме, итого — двадцать шесть штук. Но те, что располагались на корме, капитан называл своим сюрпризом, учитывая, что они были вдвое большего калибра, чем остальные орудия.

И когда, к примеру, с брига, вооруженного двадцатичетырехфунтовыми орудиями, внимательно осматривали «Прекрасную Терезу» с левого и с правого борта и видели, что у нее лишь восемнадцатифунтовые пушки, бриг доверчиво пускался за ней в погоню. «Прекрасная Тереза» уходила от преследования; так как капитан был опытным артиллеристом, он подпускал неприятельский бриг на расстояние выстрела его носовых пушек, а потом затевал то, что он называл игрой в кегли.

Пьер Берто был отменным канониром, только ему поручалось наводить две тридцатишестифунтовые пушки. Пока он наводил одну, другую в это время заряжали, и капитан Эрбель находил особенное удовольствие, наблюдая за тем, как из установленных на юте орудий ядра беспрерывно летели одно за другим в паруса или борт вражеского судна, в зависимости от его собственного приказания: «Выше, Пьер!» или «Давай-ка пониже, Пьер!»

— Вы слышите? — спросил капитан матросов.

— Что, капитан?

— Что сказал Парижанин.

— А что он сказал?

— У англичанина на десять зубов больше, чем у нас.

— А два наших клыка, капитан? По-вашему, они ничего не стоят? — возразил Пьер Берто.

— Значит, вы полагаете, ребята, что нам нечего бояться?

— Нет, — подтвердил Пьер Берто. — Мы их прихлопнем вот так.

Он прищелкнул большим и средним пальцами.

— Давайте сначала узнаем, с кем имеем дело, — предложил капитан.

Он снова обратился к Парижанину.

— Эй, наверху! Ты знаешь все посудины этих собак-ере-тиков, словно каждую сам крестил. Можешь мне сказать, что это за бриг?

Парижанин поднес трубу к глазам, осмотрел бриг со вниманием, свидетельствовавшим о том, как горячо ему хотелось оправдать доверие капитана, и, сложив, наконец, трубу, словно ему нечего больше было высматривать, произнес:

— Капитан, это «Калипсо».

— Браво! — сказал Пьер Эрбель. — Ну что ж, ребята, пойдемте утешим ее после отъезда Улисса.

Экипаж, восприняв эти слова буквально, не слишком хорошо понял, что хотел сказать капитан; однако матросы сообразили, что это одна из обычных странных шуток Пьера Эрбеля, какие он любит отпускать перед стычкой.

Слова капитана были встречены таким громким криком «ура», что, прозвучи он на римском форуме, пролетающий над ним ворон упал бы замертво от страха.

Другой капитан долго бы думал, прежде чем напасть на корабль, вооруженный в полтора раза лучше его собственного; но превосходство вражеского корабля вызывало у капитана Эрбеля удовлетворение, знакомое каждому смельчаку, встречающему достойного противника.