А юродивый ещё страшнее завопил:

— Молодой царь сменит старого! Знаки к тому есть святые!

И понёс уж совсем несуразное.

Люди таращились на вещуна. Юродивый зубами вериги грыз, трясся, подскакивал, урчал, бился о каменные ступени.

На него дерюжку накинули, и он стих. Но слова его по Суздалю пошли гулять. По углам зашептали:

— Святой человек и увидел святое. Головка светлая у молодого царя.

В монастырь с того дня народу наезжать стало больше. Старица Елена, когда юродивый на паперти кричал страшное, в церковь не ходила. Лихорадило её. Застудилась, видно. Но слова вещие ей передали. Старица брови подняла изумлённо. Разговор был при настоятельнице, но та голову опустила, и всё. Старица шепнула постно:

— Провидцы на Руси всегда были.

Подобрала упрямо губы в ниточку. Перекрестилась троекратно. Сказала:

— Время рассудит истинность сих видений.

Солдатики, что при монастыре стояли, хотели было юродивого палками побить. Пришли к церкви, закричали. Юродивый к каменным ступенькам припал, тряпками вонючими голову прикрыл. Трясся.

Настоятельница бить его не велела.

Солдатики пошумели и разошлись.

Вечером настоятельница вина им послала. Вино доброе, монастырское, в подвалах глубоких настоянное. Солдатики попробовали — огонь, а не вино. Выпили бочоночек и о юроде забыли. Знать, вино было не простое. Монахини о травах разных знали много.

Меншиков приехал домой в мокром, хоть отжимай, платье. Шуба коробом стояла. Но князь был весел.

В порту воровство случилось. На причал вместо дубового крепкого бруса гнильё дали. Тем лесом порченым причал одели, а он земляного напора не выдержал, развалился и пополз в Неву. На рейде суда и английские, и голландские, и ганзейские стояли. Ждали швартовки. И вдруг такой конфуз.

Капитаны сердились. Простой денег стоит. Грузиться надо да в море идти, а ты стой и неведомо сколько. Меншиков, мотаясь по причалу, и кричал, и дрался, наконец не выдержал, сам в воду ледяную залез.

Причал исправили.

Всё то, отогреваясь у камина, Ментиков не без хвастовства рассказывал своему камердинеру, старику почтенному, седому как лунь, умеющему молчать сколько надо, выслушивая своего господина. На речи князя хвастливые он всегда отвечал поощряющей улыбкой. Улыбнулся и сейчас.

Взглянув на слугу, Ментиков сказал недовольно:

— Что лыбишься-то? Аль не веришь?

— Что вы, что вы, батюшка! — отвечал камердинер. — Как я смею не верить? Я к тому, что человек вас ждёт.

— Какой человек?

— Сказывал, что вы прийти велели.

Сбросив мокрую одежду, князь накинул беличий тулупчик лёгкий и вышел к ожидавшему его человеку. Тот — кривой, рожа опухшая — подступился к князю смело. Зашептал на ушко. Был тот человек подьячий Посольского приказа — выпивоха злой, но проныра и плут, какого сыскать трудно.

Светлейший за делами ежедневными советов Фёдора Юрьевича Ромодановского не забыл. И за Лопухиными, как говорил старый князь, приглядывал зорко. Для того и был им приставлен подьячий Фёдор Черемной.

О Лопухиных Меншиков знал теперь, почитай, всё.

Род был из старых и многочисленных, но захудалых. Деревеньки их бедны, и, хотя бояре холопов немало за собой числили, крепеньких почти что и не было. У одного мужика овца да полдюжины кур щуплых, у другого коровёнка, но молока и кружку не нацедишь, у третьего есть лошадёнка, но неизвестно, то ли она плуг тянет, то ли мужик плугом её на ногах держит. Оброк собирали великим битьём. В деревнях всегда вой стоял. Батогов и два и три воза изведут, пока положенное выколотят. А с кого выколачивать? Амбары у мужиков с осени пустые стояли. Собаки по дворам тявкали с голодухи, да вороньё на поломанных вётлах орало.

Когда царица Наталья Кирилловна присватала девку Евдокию у Лопухиных за молодого Петра, радость в роду была безмерная. Экое счастье привалило: дочку за царя выдать!

Думали: «Теперь поправимся. Возродятся Лопухины, богатством огрузимся». Не верили даже в удачу такую. Не одну молитву благодарную прочли и не одну свечу поставили.

Как Евдокию стали обряжать к свадьбе, Фёдор Лопухин — отец невесты — спустился в тайный подвал взять для Евдокии ещё дедами припрятанные кольца старинные. Хранил Фёдор их далеко — последняя ценность на чёрный день. Спустился Лопухин по ступенькам. Встал со свечой, а вокруг полки пустые. А когда-то и кубки драгоценные здесь были, и рухлядишка соболья лежала, цепи золотые. Увидишь такое — скажешь: Лопухины род древний, сильный. Сколько добра прикоплено! А сейчас одна пыль серая в подвале. И вдруг показалось Фёдору, что видит он — полки вновь забиты сверкающими богатствами.

«Будет, будет золото, — подумал с ликованием, — время пришло!»

Кованым каблуком в пол стукнул: «Пришло!»

На свадьбе гулял Фёдор Лопухин и от радости не знал, как сесть, как встать, кому поклониться. Глаза пучились, на молодого царя глядючи. В мыслях Фёдор уже у трона стоял первым, по правую руку от царя. И бороду задирал выше головы Лопухин-старший. Пил вино, а хмеля не чувствовал. Хмельнее вина мечты были. А уж невесту как Лопухины берегли... С секирами у терема по ночам стояли.

Разговоров в семье было много. Все ждали: вот-вот отвалит царь и золото, и деревеньки. Соседские земли оглядывали, прикидывая, что взять получше. Перед Лопухиными шапки ломали теперь самые родовитые бояре, и Фёдор Лопухин ходил гоголем.

И вдруг счастье, волшебно подвалившее, лопнуло. Мечты разлетелись, как туман, ветром сдутый. Пётр сослал Евдокию в монастырь.

Фёдор Лопухин в сердцах крест на груди рвал, тело ногтями царапал, в церкви плевался, слова богохульные произносил, проклиная судьбу незадавшуюся. Было, было счастье, птицу сказочную уже почитай за хвост схватили, ан нет! Головой о стенку бился. Братья бояться за него уже стали: мужик так и с круга сойти может.

Но время прошло, одумался Фёдор. Уразумел: Алёшенька есть. Внук. Корешок в царском роду. Наследник престола. Прорастёт корешок, Алексей придёт на царство, и Лопухины воссияют. Все надежды были теперь на Алёшеньку. На нём свет клином сошёлся. И Лопухины, закричавшие было: царя-де немцы опоили и вместо жены православной немку ему непотребную подсунули, — замолчали. Игру повели скрытную. На то и намекал старый князь Ромодановский, говоря, чтобы за старицей Еленой, её братьями и всем родом лопухинским досматривали.

Пьяница Черемной принёс вести важные.

Авраам Лопухин, брат бывшей царицы, мужик ума не гораздо богатого, посетил австрийского резидента в Питербурхе, господина Плейера, и вёл с ним разговоры, для державы Российской вредные.

Дыша водочным перегаром, крючок приказной посунулся ближе. Князь на что уж к вину привычный, и то поморщился, отпихнул его:

— Ты что лезешь ко мне, как к девке!

Черемной взглянул по-собачьи:

— Говорить страшно, ваша светлость.

— Ну-ну, ты не из робких, — качнул головой Меншиков, — говори без утайки.

Фёдор прочихался в кулак и, отвернув срамной, отёчный лик, чтобы не дышать густо на князя, зашептал:

— Интересовался Авраамка царевичем. Говорил, что друзей у наследника и в Москве, и в Питербурхе, и в других городах премного и они судьбой его озадачены.

— Так-так, — подбодрил князь, — далее что говорено было?

— Боюсь и сказывать.

— Ну, что тянешь?

— Сказывал Лопухин, что силы вокруг Москвы собираются, чтобы вспомочь наследнику. Сигнала, мол, ждут.

Меншиков кулаком по столу ахнул.

— Врёшь, чёртова чернильница!

Фёдор Черемной отскочил. Встал на колени. Слёзы выдавил. Закрестился:

— Ей-ей, правда. Верный человек разговор слышал. И ещё намекнул Авраамка, чтобы речи его царевичу через Плейера того известны стали.

И опять забожился, что всё то истинно. Князь задумался.

Черемной бормотал, крестился, кланялся. Меншиков не слышал его. В мыслях было одно: «Эко замахнулись Лопухины! Широко. Пуп бы не треснул». Толкнул ногой Черемного: