Сача-беки растерялся. И вдруг подумал: всё, что бы он ни сказал, не убедит молодых. Удачливый всегда увлекателен. Это старики могут сомневаться, а юность сомнений не знает. Он, Сача-беки, и нойон Алтай для Туху, Соргана и Аучу — обглоданные кости. Сача-беки протянул руку и — это получилось само собой — взял со стола обгрызенную Туху баранью лопатку. Сжал в пальцах, разглядывая.

Алтай, не поняв его движения, с беспокойством хозяина подвинул ему корытце, полное мяса, но Сача-беки даже не заметил этого. Ему вспомнилась давняя-давняя охота, юрта Есугей-багатура и пир, на который он созвал тогда нойонов тайчиутов. Припомнились сказанные в тот день слова. Шум, гвалт, неразбериха спора. Да, они спорили, быть ли одному хану над всеми нойонами племени или каждому нойону жить вольно по своим законам. Много было криков. Кричал Таргутай-Кирилтух, Алтай возражал Есугей-багатуру... Сача-беки припомнил слова Есугей-багатура: «Коню нужен всадник, чтобы держать поводья». И ещё: «В собачьей стае есть вожак — и в стае даже шелудивый пёс идёт на медведя. Стаю объезжает верхоконный, а одного пса палкой забьёт и слабая старуха». Где теперь Таргутай-Кирилтух? Где Даритай-отчегин? Кричали, кипели злобой, спорили...

Сача-беки взглянул на Туху. Отяжелев от пищи, тот сидел с лоснящимся лицом, улыбался. И улыбались его словам Сорган и Аучу. Глядя на них, Сача-беки подумал: «А эти не спорят... Но уйдут к Темучину. Он для них сила, а молодые обязательно придут к сильному... Обязательно». И Сача-беки понял, что спор с Есугей-багатуром и он, и Таргутай-Кирилтух, и Алтай проиграли. Есугей-багатур победил. Не сам, нет, не сам. Он погиб, но победил сын — Темучин.

Хан Тагорил созвал курултай[53].

В степь пришла весна. Снега сошли, и хотя по утрам тонкий ледок одевал лужицы, но то, как он звонко хрустел под гутулами, говорило с ликованием: всё, зима кончилась, будет тепло, и будет вскоре. Пройдёт человек по такому ледку, поутру перешагнув порог юрты, услышит звон и шелест раскалывающихся льдистых пелён, и на весь день поселится в его душе радость. Как иначе — живое живому радуется, а весна — само утверждение жизни. Но да радость в курень хана Тагорила принесла не только весна, а и победа над меркитами. В каждой юрте был или новый котёл, поблескивающий жаркими боками, или богатое оружие, развешанное по стенам, а то и вовсе юрта была новая, хозяйка в нарядном халате и над очагом не горький, голодный дым, но сытные запахи доброго варева. Темучин распорядился большую часть добычи раздать воинам. Это было встречено криками радости, когда о том объявили перед туменами. Особо щедро были награждены те, кто отличился в сражении. Наиболее отважные получили по полсотни, а то и по сотне коней и дойных кобылиц, мешками раздавали воинам хурут из запасов хана Хаатая, кипами — бараньи шкуры, кошмы и штуки китайского шёлка, который мало кто и видел в курене.

Обновы объявились и в юрте Оелун. Все братья и даже младший Темуге-отчегин щеголяли в ярких халатах, расшитых гутулах. И Оелун надела новый номрог[54], подаренный старшим сыном. Получила подарки и Борте. А когда Темучин узнал, что она ждёт ребёнка, нукеры по его приказу принесли ей лисью шубу. Мех был необыкновенно лёгок, струился меж пальцев, искрился сединой высокой ости. Борте накинула шубу на плечи, и лицо её порозовело от удовольствия. У Темучина, смотревшего на неё, разгладились морщины у глаз. Всегда жёсткие губы легли мягко.

На ханском холме поставили большую белую юрту, такую большую, что никто не мог припомнить, были ли такие юрты когда-нибудь или нет. Весь курень собрался посмотреть на неё. Дивились, ахали, боялись, что юрта рухнет, но она стояла. Как снег были белы кошмы, укрывавшие юрту.

Юрту ставили по приказу хана Тагорила. Он хотел собрать в ней всех нойонов, которых созвал на курултай, никого не обидев. А нойонов ждали не только с земли кереитов, но и с меркитской стороны. Сразив хана Хаатая, Темучин разослал по земле меркитов нукеров, и каждому нойону было сказано: «Хан Тагорил крови не хочет и берёт под руку нойонов меркитской земли».

Такое в степи было впервые.

Многократно одно племя покоряло другое, но всегда нойонов побеждённого племени вырезали до корня. И вдруг хан-победитель на курултай зовёт и говорит, что крови не хочет. Задумаешься. Отчаянным надо быть, чтобы на этот зов откликнуться. В нойонских юртах подолгу сиживали у очагов умудрённые опытом и наделённые властью главы родов, пытаясь разгадать, что стоит за словами хана Тагорила. Плясал огонь, освещая лица, и беспросветное проглядывало в глазах. Хмурились лбы, жёсткие морщины обозначались на лицах, никли головы под тяжестью дум. В сердцах, сгоряча не один решал было: назавтра сложу юрту в арбу, соберу детей и жён, возьму две-три сотни коней, дойных кобылиц и уйду в степь. Но тут же и узда накидывалась на скорую мысль. А куда уйдёшь? Велика степь, но все кочевья известны. Сегодня уйдёшь, завтра догонят. Уходить было некуда. Однако и на курултай к хану Тагорилу ехать, что голову под топор подставлять.

Невесёлые были мысли у нойонов.

Коня оседлаешь, ноги в стремена вставишь и поедешь, чтобы голову снесли.

Однако ясно было и то, что иного выхода нет.

Вот как жёстко затягивается узел.

Заарканят в табуне жеребца, дрожит он, упирается, копытами бьёт, но идёт за арканом, так как петля горло перехватывает. А курултай, на который звал хан Тагорил, и был петлёй. Да понятно было и то, что курултай собирает не Тагорил — стар был хан и слаб, — но Темучин. У него рука была крепкой, и доказал он то сполна, снеся голову Хаатаю. Опасались нойоны ехать на курултай, но да и Темучин понимал, кого он ждёт. Сотня нойонов меркитских — это означало тысячу, а то и две, нукеров с ними, лучших воинов, слабых с собой — понятно было — никто не возьмёт. А это сила, и немалая. И тумен вокруг куреня не поставишь, а ежели поставишь — кто отважится войти в такой капкан?

Думать надо было, и крепко думать.

Хан Тагорил зябко кутался в лисий тулупчик, сидя у жарко пылавшего очага. Лицо его — отёчное, тяжёлое — было серым, без единой краски. Седые косицы нелепо торчали над ушами. Но когда он поднял глаза на Темучина, стало видно, что, хотя тело немощно, сила разума в хане не ослабела. Взгляд был твёрдым.

— Нельзя переплыть реку, — сказал он, — и не замочиться в воде. Конечно, собрать в курене две тысячи чужих воинов опасно.

Он покивал головой. Зябко потёр руки. Молчал долго. Что виделось хану в эти минуты, какие мысли были в голове, сказать было трудно. Неподвижное лицо ничем не выдавало его раздумий. Но Темучин знал, что Тагорил пустых слов не скажет. Вдруг губы хана задрожали и нечто похожее на улыбку объявилось на его лице. Он сказал:

— Одно то, что нойоны меркитов приедут в курень, уже скажет об их слабости. А там, где поселилась робость — ушла гордость. — Он в другой раз твёрдо взглянул в глаза Темучину. Сказал: — Тумен под куренём не нужен. Чем больше воинов мы выставим, тем больше выкажем неуверенность.

Так и было решено.

Неслышно ступая по мягким кошмам, вошёл в юрту Нилха-Сангун. Темучин взглянул на него и понял, что тот принёс важную весть. Нилха-Сангун подошёл к очагу, сел, расправил полы халата и только тогда посмотрел в лицо отцу. Он не смел прервать его речь. Тагорил обратил к нему взгляд неторопливых, усталых глаз и, видать, тоже поняв, что сын пришёл с чем-то важным, кивнул головой.

— Хан-отец, — сказал Нилха-Сангун. — Темучин должен вознести хвалу Великому небу за его благосклонность.

Такое начало удивило Темучина. Нилха-Сангун никогда не был многословен, напротив, высказывался всегда коротко и точно. И вдруг эти неожиданные слова... Темучин всем телом оборотился к Нилхе-Сангуну, вглядываясь в лицо. А лицо того сияло от улыбки, прищуренные глаза смеялись.

— Да, да, — повторил Нилха-Сангун, — вознести хвалу Великому небу... — И, видно, уразумев, что больше нельзя томить в ожидании ни хана-отца, ни Темучина, сказал: — Нукер весть привёз. Скакал ночь, лошадь запалил. К тебе, Темучин, из тайчиутской земли едут нойоны с поклоном и выражением верности. — Хлопнул ладонями по коленям, воскликнул: — Ну что, будешь Небо благодарить?