— А кобылицы-то и овцы у тебя из тех, что Таргутай-Кирилтух от Оелун свёл. Он, он нас, кабан, повязал одним арканом... За Темучином стоит хан Тагорил. Кереиты... Пойдёт пал по степи... Пойдёт... И как бы всем в том огне не сгореть. Таргутай-Кирилтух может и защититься, а нам как быть? Кто оборонит наши курени?

Срываясь на крик, выпалил в лицо хозяину юрты наболевшее. А руки его всё плясали на отвороте халата, рвали рыжий мех.

Нойон Алтай заволновался. Оно и вправду всё было так, как говорил Даритай-отчегин. Подумал: «Таргутай-Кирилтух не больно-то вступится за нас. Известно: у него только к чужому руки тянутся».

Поднялся от очага, заходил по юрте. Три шага от очага до порога, три шага обратно. Тесно ему было в юрте. Тяжёлые округлые плечи сутулились.

Даритай-отчегин следил за Алданом. Крутил головой, как филин с куста. Да и во всём его облике было что-то от филина. Квадратная башка, обвисшие щёки, да и объявился он здесь нежданно-негаданно, как бесшумно и неожиданно налетает эта птица, и ухнул, словно филин, растревожив и напугав.

«Филин, точно филин, — взглянув на гостя, сказал себе нойон Алтай, — и беды накричит».

А то, что беда пришла, уже понял. И табуны кобылиц Оелун у него были, и овцы были... Всё так...

«В мешок их не затолкаешь, — подумал, — и в Онон не забросишь».

С неприязнью взглянул на гостя, спросил:

— Что делать? А?.. Что подскажешь?..

— Думать, — уклончиво ответил Даритай-отчегин.

По тону, которым это было произнесено, угадывалось: есть у него соображения, как быть, есть. Однако Даритай-отчегин не торопился высказаться. А заохал вдруг и, обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону.

— Ой-ей-ей, по правде сказать, — разобрал Алтай сквозь причитания гостя, — меня Темучин чуть не отправил в Высокое небо...

Увидел Даритай-отчегин, что растревожил нойона Алтана, и решил ударить со всей руки, чтобы наверняка свалить.

— С вола, — начал, всхлипывая, — шкуру сняли и расстелили передо мной, чтобы закатать в неё навек. Одно спасло — дядя я Темучину. Побоялся он жизни меня лишить. Высокое небо родной крови человеку не прощает.

— Как шкуру разостлали?

— А так, — отнимая руки от лица и плачущими глазами глядя на Алтана, запричитал, забулькал горлом Даритай-отчегин, — налетели кереиты на курень, половину юрт пожгли, нукеров порубили...

Вывалил разом перед опешившим Алтаном даже больше, чем случилось.

— Всё выгребли из запасов, — раскинул руки, — и мясо, и хурут... Чем зиму жить будем, неведомо... — И, в упор глядя в растерянное лицо хозяина, заторопился: — Всем нойонам племени надо собраться, но без Таргутай-Кирилтуха, так как он виновник нашей беды... Собраться да и решить, что делать. Таргутай-Кирилтух нам теперь не советчик... Он своё будет гнуть. А нам за его вину, за его жадность ответ держать...

И кинул последний камень.

— И не перед Темучином, а ханом Тагорилом.

На последних словах Даритай-отчегина кто-то с силой рванул полог юрты. Тревожный голос выкрикнул:

— Нойон, нойон, беда!

Алтай кинулся к выходу. Даритай-отчегин поспешил следом. Когда они выскочили из юрты, увидели: над степью вздымалось жёлтое облако.

Старший из нукеров крикнул:

— Неведомые люди скот угоняют!

Даритай-отчегин схватил Алтана за плечо.

— Это Темучин, — выдохнул в ухо, словно боялся, что его услышат едва различимые в пыли всадники, угонявшие скот.

Глаза у него таращились, губы тряслись. Видать, снова вспомнил кровью залитую шкуру, что расстелили перед ним нукеры сына Оелун.

Темучин думал так: ежели на небе появилась тучка — это ещё не осень. Но вот когда над всей степью ляжет серая хмарь и моросный дождь закроет и дальние и ближние холмы, тут и нерадивый хозяин начнёт латать дыры в войлоках юрты. А как иначе, коли не хочешь, чтобы на голову лило, под ногами хлюпало, сырость придавливала огонь в очаге и гаснущие головешки разъедали глаза горьким дымом? А коли нет войлока, побежишь к соседу, попросишь. И ещё как попросишь, о Высоком небе вспомнишь.

Сидел Темучин у костра в балочке, щурился на играющее пламя и по давней привычке, сгибая и разгибая пальцы сильных рук и чуть положив голову набок, решил, что следует разделить сотню на три отряда и наделать такого шума по улусу, чтобы в подреберье заёкало не у одного Даритай-отчегина, но у многих. Да и дядю подхлестнуло бы побольнее.

Засмеялся.

Все дни, которые он провёл с сотней в степи, настроение у него было лёгкое, как никогда. И чувствовал Темучин силу во всём теле, сутками не сходил с седла, и в нём крепла уверенность, что задуманное он осуществит непременно. Да уверенность эта даже не крепла, но, завладев им целиком, поселилась в груди как нечто, определявшее все помыслы и поступки.

Невзгоды кочевой жизни его нисколько не угнетали. Он не испытывал голода, обходился куском вяленого мяса или болтушкой из хурута, спал на земле, укрывшись шабуром и неизменно просыпаясь поутру с ясной головой и полным сил для предстоящего дня. Прожитые дни под Высоким небом, казалось, готовили Темучина именно к такому образу жизни и к тем действиям, которые он намечал.

Решение разделить воинов на три отряда пришло не вдруг.

В один из дней на стоянке сотни объявились два всадника. Было непонятно, как они смогли пройти незамеченными мимо дозорных, выставленных с четырёх сторон. Так или иначе, но они выехали из густого кустарника и остановились у костра.

Кони прядали ушами.

Всадников окружили, повскакав от огня, воины Темучина. Выхватив мечи, подступили вплотную. Темучин сам схватился за меч, но, вглядевшись в неожиданно объявившихся из зарослей всадников, узнал в них сыновей кузнеца Джарчиудая Джелме и Чаурхан-Субэдея. Того кузнеца, которому он с его другом Ураком в драной юрте чёрного раба сказал: «Ждите, я приду...» — вложив в эти слова гораздо больше, чем могли вместить любые слова.

— Джелме! Субэдей! — воскликнул Темучин так звонко и сильно, что лица всех, стоявших на поляне, оборотились к нему.

Джелме и Субэдей скатились с коней, подступили к Темучину.

Он обнял их обоих разом. Раскинул широко руки, обхватил за шею плотного приземистого Джелме и притянул за плечи длинного, превосходившего его ростом Субэдея. Притиснул к груди. Лицо Темучина сияло от радости.

Такое проявление чувств, не свойственное ему — спокойному и уравновешенному, — удивило всех, но Темучин не обратил на то внимания. Обняв за плечи сыновей кузнеца, повёл к костру, крикнул старшему нукеру:

— Мяса и архи, да живо!

Обрадовался Темучин молодым парням не только потому, что к сотне прибавлялось два воина, и не потому, что были они сыновьями человека, освободившего его от рабства — хотя и то и другое было радостно, — но оттого, что они были первыми из тайчиутов, его родного племени, примкнувшими к нему. За парнями, неловко топтавшимися у костра и смущённо принявшими чаши с архи, он угадывал тысячи тех, кто станет под его бунчук.

Джелме и Субэдей рассказали — говорил Джелме, а долговязый сутуловатый Субэдей только улыбался и кивал головой, — что Таргутай-Кирилтух, узнав, что Темучин у хана Тагорила, посадил Джарчиудая в яму, отнял скот и юрту и посадил бы в яму и их, но они выкрали из табунов нойона коней и ушли в степь. Накануне бегства сыновья прокрались к яме, в которой сидел отец, и это он сказал им, чтобы они, взяв коней из табунов Таргутай-Кирилтуха, уходили к Темучину.

Темучин — сидели они у костра — хлопнул ладонями по гутулам так, что взметнулась пыль, воскликнул:

— Молодцы! — Да тут же и добавил: — А Джарчиудая из ямы мы вызволим. Вызволим, и скоро!

С первого часа, как появились в сотне эти двое, Темучин приблизил их к себе и внимательно к ним приглядывался. Доверие к двум молодым тайчиутам — они ведь были сыновьями Джарчиудая — было у него полное, но он хотел знать, какие они воины.

Джелме — старший из братьев — был весельчаком, скорым на слово, решительным и быстрым. У него было живое, подвижное лицо, он легко сходился с людьми и за два-три дня стал своим человеком в сотне кереитов. Садясь в седло, он, казалось, врастал в него и сливался в единое тело с конём.