Кони начали останавливаться.

Урак подскакал к старику, по-прежнему трусившему впереди отряда. Сказал:

— Мы запалим и коней и людей.

Старик поднял плеть на коротком черенке, ткнул вперёд.

— За холмом, — сказал, — ручей. Много воды. Там остановимся.

За холмом и вправду объявился ручей, и Урак поразился знанию Курундая степи. Наверное, для него на всём неоглядном её просторе не было тайн. Он прочитывал степь, как рисунок на своей ладони.

Кони потянулись к воде.

— Сегодня дальше не пойдём, — сказал старик и с кряхтеньем закинул ногу, перенося через луку, — вели рассёдлывать коней и зажигать костры. Надо хорошо отдохнуть. Завтра у нас дальняя дорога.

Так Урак узнал, что у него впереди ночь. А за такое время многое могло случиться.

Нукеры расседлали коней, наломали у ручья сухого камыша, раскрыли перемётные сумы, и через малое время над огнём в котлах забулькало варево.

По балке, над ручьём, поплыл сладкий дымок.

Урак решил: сегодня ночью он зарежет старика и уйдёт в низовья Селенги к хори-туматам. Как ни длинны руки у Таргутай-Кирилтуха, он до лесов хори-туматов не дотянется. С Урака словно груз свалился. Самое трудное — решить. Остальное — действие. Здесь руки делают своё.

Урак сел к костру. Ему подали аяк[30] с горячей шурпой[31], сваренной из сушёного мяса с черемшой. Шурпа обжигала губы, но Урак не отрывался от аяка, пока не допил до конца. Горячее варево вливалось в него животворящей струёй. Наконец он вытер губы рукавом халата, поднял глаза на сидящих вкруг костра.

Напротив Урака неторопливо хлебал шурпу Курундай.

Взгляды их встретились. Старик смотрел в лицо Ураку не мигая. И даже слёзная муть, казалось, высохла в его глазах. Урак напрягся, волна неприязни к старику поднялась в нём. «Мангус, — подумал он, — мангус, нуда ладно...» И ещё раз твёрдо сказал себе: «Сегодня ночью».

Старик прихлёбывал шурпу блёклыми губами.

Всё сложилось, однако, так, как Урак не мог и предположить.

Урак опасался, что Курундай устроится на ночь поближе к костру, среди нукеров, и тогда трудно будет достать его ножом. Но старик — большая часть нукеров ещё и не собиралась укладываться на ночь — отошёл в сторону, выбрал место для ночлега у крутого, поросшего кустарником спуска в балку и бросил на траву шабур[32]. Лёг и укрылся с головой.

Урак исподволь, от костра, наблюдал за Курундаем. Когда старик накрылся полой шабура, в голове нукера прошло: «Всё, мангус. Больше ты не встанешь».

Теперь оставалось одно — ждать.

Костёр догорал. Камыш горит жарко, но быстро. Пламя сожрало сухие стебли и едва трепетало на углях.

Ночь заходила над степью. Семь звёзд Повозки Вечности[33] объявились над бескрайними её просторами. Тревожно прокричала ночная птица и смолкла. Слышно было только, как ходят по степи за увалом балки кони и, пофыркивая, щиплют траву.

У потухшего костра уснули все.

Урак лежал на тёплом потнике[34] и следил за разворачивающимися над степью звёздными оглоблями Повозки Вечности. Ему хотелось спросить у звёзд, как развернутся оглобли его, Урака, повозки жизни? Но он знал, что со звёздами умеют говорить только шаманы. Его же судьба — молча и безропотно подчиняться Вечному небу.

Урак обдумал, что, покончив с Курундаем, незаметно выберется из балки, отыщет коня и уйдёт в степь. Он протянул руку, ощупал лежащее рядом седло. Тут же был приготовленный заранее бурдюк с водой. Всё было на месте, всё было готово к осуществлению задуманного.

Урак приподнял голову.

Прислушался.

Ничто не насторожило его. Тишина стояла над балкой.

Урак нащупал на поясе рукоять ножа и ужом скользнул в темноту. Локти ощутили жёсткую осыпь спуска. Он отполз от костра и огляделся. Его отделяло от старика шагов тридцать. Урак поднялся во весь рост — темнота была густа, и можно было не опасаться, что его кто-нибудь увидит, — вытащил нож. Сделал шаг, другой. Отчётливо различил куст, у которого лежал старик, пятно шабура... Сделал ещё шаг — и сильная рука перехватила его запястье, другая рука легла на лицо, прикрыла рот. Над ухом прозвучал сдерживаемый голос Курундая:

— Молчи. Я знал, что ты придёшь.

Пальцы старика сдавили запястье так, что Урак выронил нож.

— Молчи, — повторил Курундай, — садись.

Придавил плечо.

Урак сел и услышал слова, которые были столь же неожиданны, как и сковавшее его необоримое объятие Курундая:

— Ты думаешь, я не знаю, что Оелун наша природная госпожа, а её сыновья наши природные нойоны? Посчитал, что я отдам её в руки Таргутай-Кирилтуха? Нет...

Курундай отпустил руку Урака и пододвинул носком гутула нож.

— Возьми, — сказал, — и всякий раз задумайся — следует ли его обнажать.

Урак, ошарашенный случившимся, только потёр кисть руки, сказал:

— Ну и силища у тебя, старик...

Курундай дробно рассмеялся:

— Хе-хе-хе...

Чжунду — столица империи — просыпалась под воркование горлиц. Ах, как сладко ворковали горлицы в садах, залитых белой кипенью цветущих деревьев. Можно было только поднять лицо к голубому небу и возблагодарить его за дарованное счастье слышать нежные, переливчатые звуки. В них было журчание ручья, сладостная нега, надежда на безоблачное будущее.

В храмах возжигали кадильницы, и буддийские монахи в жёлтых одеждах выносили их на улицы, дабы послушные Будде вдохнули священный аромат и обрели в душе мир на предстоящий день. Душевный этот мир нужен каждому, даже не верящему в Будду, а поклоняющемуся другим богам.

Жёлтые одежды монахов мели белый песок дорожек дацанов[35].

Возжигали свечи и в христианских церквях[36]. Христианский поп в чёрной рясе вздымал руки, возносил молитву Господу, и плыли, плыли над городом одухотворяющие звуки колокола.

В Чжунду соседствовали христианский крест и буддийская пагода.

В столице Цзиньской империи отвергалось лишь язычество степняков.

Здесь бинтовали ножки новорождённым девочкам, чтобы сохранить у женщины на всю жизнь крошечные, хрупкие, младенческие ступни. Изысканность, исключительность, изящество были мечтой и идеалом. И на же тебе — степное варварство...

Империя не могла с этим мириться.

Главный имперский управитель, выслушав утреннее сообщение гонцов с границ, поспешил в высокий императорский дворец пятого государя Цзиньской династии — Ши-цзуна. Главного управителя вызвал на совет мудрейших наследник престола князь Юнь-цзы.

Имперский управитель был мудрым человеком и за годы, проведённые на вершине власти, убедился, что советы при императоре, как бы они ни назывались — мудрейших, почтеннейших, старейших, — поддерживали и выражали только волю императора. Советы при наследнике императора — тоже мудрейших, почтеннейших и старейших — поддерживали и выражали только волю наследника. Но интересы императора и наследника никогда не совпадали, да и не могли совпадать, так как первый правил империей, а второй лишь собирался править и час вступления на престол всячески торопил. Задача управителя заключалась в том, чтобы с наименьшими потерями лавировать между многочисленными советами.

Долгие годы такое ему удавалось.

Занятие это было многотрудное. Время от времени советы набирали силу, и казалось, всё золото империи не удовлетворит алчные аппетиты советников. В крайних случаях управитель выдавал одного или двух из наиболее рьяных советников противоположной стороне, и они кончали жизнь на спине деревянного осла, высившегося на главной площади Чжунду. Приколоченные гвоздями к спине осла, советники умирали долго и мучительно, но это сближало точки зрения советов и на время рождало успокаивающее единогласие.