У мальчика перехватило дыхание, и, чтобы не всхлипнуть, он зажал рот ладонью.

Те, кто считает, что ребёнка можно обмануть, — ошибаются. Слишком остры детские чувства, восприимчивы и ранимы. Дети часто не отвечают на нанесённые обиды, не понимая, почему их обижают. Обида уходит в глубины сознания, и из этих глубин приливает в глаза та твёрдость, которую прочла во взгляде Темучина Оелун.

Через два дня, никого не встретив по пути, Оелун с сыновьями дошла до верховьев ручья.

Таргутай-Кирилтух с десятком нукеров и сотней воинов собирался к хану соседнего племени кереитов Тагорилу.

К кереитам Таргутай-Кирилтух собирался давно. На границах улуса всегда было неспокойно, но последние дни нападения на табуны и отары тайчиутов стали нестерпимы. Угнали табун у Даритай-отчегина, отару овец у Сача-беки. Вот-вот можно было ожидать, что нападут и на его, Таргутай-Кирилтуха, курень.

Нойон спал беспокойно. Просыпался, выходил из юрты, ёжась от свежего ветра, вглядывался в ночь.

Весенние ночи были темны и безмолвны, но кто мог поручиться, что ночная темень не будет разорвана огнями факелов неведомых всадников и тишина не обрушится лавиной людских криков и взвизгов коней?

Обрюзгшее лицо Таргутай-Кирилтуха застывало в напряжении, твердело.

Подолгу, ссутулившись, он стоял у юрты. Нукеры, охранявшие нойона, таращились на него сонными глазами, и унылый вид Таргутай-Кирилтуха не прибавлял им бодрости. Все хотят видеть того, кто наверху, победителем, сильным, а здесь какая сила? Сутулые плечи нойона порождали лишь смятение в душах. Таргутай-Кирилтух поворачивался, уходил в юрту.

У хана кереитов Тагорила он надеялся найти защиту.

Таргутай-Кирилтух отобрал подарки для хана. Седло бухарской работы с серебряной насечкой. Китайский высокий бронзовый шлем, который отражал прямой удар меча. Широкие, изукрашенные рисунками медные пластины для защиты груди воина от стрел. В степи не признавали буйволиные или медные китайские латы, что одевали всего воина, защищая в бою. Считалось, что спину прикрывает трус, а багатуру ни к чему её защищать, он не поворачивается к врагу спиной. Подарки были достойны хана, каждый стоил не одну сотню кобылиц, и их не стыдно было положить к ногам любого нойона.

Таргутай-Кирилтух велел принести подарки в свою юрту, оглядел ещё раз и остался доволен.

С такими подарками можно было отправляться в путь. Когда их разложат на ковре перед ханом Тагорилом, у многих его людей жадно заблестят глаза.

Таргутай-Кирилтух удовлетворённо похмыкал, велел, переложив соломой, спрятать подарки в перемётные сумы. Казалось, всё было готово к отъезду.

И тут пришла весть: вдова Есугея тайно ушла в степь с сыновьями и скрылась.

Услышав это, Таргутай-Кирилтух чуть было не сказал: «Ну и что? Ушла, и пускай её. Подохнет в степи со щенками, и всё тут». Но перехватил напряжённый взгляд Сача-беки, и слова застряли у него в горле.

Сача-беки прошагал по юрте, сказал принёсшему весть нукеру:

— Иди.

Тот вышел.

Сача-беки оборотился к Таргутай-Кирилтуху. На лице открылась белая полоска зубов.

— А! — воскликнул возбуждённо. — Слышал?

— Что мне в том? — развёл руками Таргутай-Кирилтух. — Пусть бегает по степи. Она не дойная кобылица, молока от неё ждать не приходится.

И засмеялся.

Сача-беки упёр руки в бока и, глядя на Таргутай-Кирилтуха, повторил врастяжку:

— Мо-ло-ка-а... Но ты забыл, Таргутай-Кирилтух, что хан Тагорил анда[27] Есугей-багатуру. Ты приедешь в курень к Тагорилу и в юрте у него увидишь Оелун с сыновьями. Я сомневаюсь, — он ткнул пальцем в лежащие у выхода из юрты перемётные сумы, — что эти подарки помогут тебе, да и нам. И вернёшься ли ты из куреня Тагорила — не знаю.

Таргутай-Кирилтух крякнул.

— Вот так так... — выдохнул растерянно. — А я и забыл об этом. Анда... Точно анда...

Суетливо забегал по тесной для его громоздкой фигуры юрте:

— Ай-яй-яй...

— Помнить надо обо всём, — жёстко хлестнул Сача-беки, — коли хочешь жить вольным человеком, а не бегать на аркане, захлёстнутым за горло. Я не раз думал, что табуны Оелун когда-нибудь станут у нас поперёк глотки. Так оно и выходит.

У Таргутай-Кирилтуха в такие минуты мысли разбегались, как испуганные охотником косули в степи.

— Ну-ну, — вцепился он в Сача-беки, — говори же, каркать может и ворона.

Сача-беки был встревожен всерьёз. Он понял, что Оелун, коли решилась на бегство с сыновьями в степь без скота, без верных людей, и впрямь может накликать несчастье. После смерти Есугея он был у неё. Подскакал к юрте и увидел Оелун. Она не подняла лица, не взглянула. И не надо было обладать особой догадливостью, чтобы представить, какая ненависть кипит у неё в груди. Он заговорил было с ней, но женщина головы не повернула. И уже тогда Сача-беки подумал: «За ней нужен глаз да глаз, а то как бы не случилось худа». Но только подумал. Слишком был уверен в своей силе.

Сейчас эта уверенность поколебалась. Оелун молчала, но они забыли, что волчица остаётся волчицей, хотя она и не съела твоих овец. И вот вдова Есугей-багатура показала себя. Сача-беки пожалел в эту минуту, что не вспомнил при встрече с Оелун старую поговорку: «Коли перелез передними ногами, перелезай и задними».

«Надо было, — решил с горечью, — разом кончать род Есугея. Коли рвать куст, так рвать с корнем».

Сача-беки поискал глазами подушку, сел, взглянул на торчавшего столбом Таргутай-Кирилтуха, сказал:

— Садись. То, что ехать к хану Тагорилу нельзя, без слов ясно. А что делать, — он качнул головой, — надо думать, и думать крепко.

По степи скакало с полсотни всадников. Казалось, их гонит злой ветер. Как осенние листья, всадники скатывались с холмов, торопили коней в распадках и вновь взлетали на взгорки.

Однако гнал их не ветер, но гнев нойона.

Кони были в мыле, но плети всадников не сходили с их спин.

— Ай-я! Ай-я! — понуждал скакавших, оглядываясь злыми глазами, передовой и всё ускорял и ускорял бег.

Таргутай-Кирилтух призвал нукеров и, возвышаясь посреди юрты тяжкой глыбой, сказал:

— Найдите Оелун с её щенками.

Подступил к старшему нукеру Ураку. Рот у Таргутай-Кирилтуха кривился, лицо, словно вылепленное из серой сырой глины, ходило ходуном:

— Скачи хоть на край степи, но без Оелун не возвращайся. Приедешь без неё — я сам сломаю тебе хребет.

Так он не говорил с Ураком никогда. Да так он не говорил и с простыми нукерами. Нукер — приближённый нойона. Ему вверяется самое ценное — жизнь нойона. Он охраняет его в сече и бережёт в дни мира. Надо потерять голову, чтобы так говорить с людьми, которые оберегают тебя и твой очаг. Все поняли — Оелун бежала потому, что боялась за себя, за сыновей, но теперь пришло время испугаться и Таргутай-Кирилтуху.

И он испугался.

Глуп степняк, который выказывает страх перед своим конём, и трижды глуп тот, который бьёт коня плетью, прежде чем сесть в седло.

На Ураке скрипнули ремни куяка[28], туго обтягивающего грудь и плечи. Но он промолчал. Слова Таргутай-Кирилтуха, однако, больно уязвили его. В тёмных глазах старшего нукера зажглись злые огоньки, но он скрыл их, прикрыв веки. Не ведая того, нойон сам завязал ещё один узел на жёсткой нити, связывающей две судьбы — его и Темучина. Таргутай-Кирилтух не вспомнил в эту минуту и кузнеца Джарчиудая, которого также сгоряча толкнул в грудь гутулом и ожёг плетью.

А надо было вспомнить.

Оскорбив Урака, он поставил их на своём пути рядом.

Когда-то узлам этим должно было развязаться.

Нукеры подскакали к брошенной Оелун юрте и спешились. Урак, затаив обиду, погасил блеск в глазах, лицо его было, как всегда, твёрдо и спокойно. На крепких ногах он прошёл в юрту, огляделся.